раз бывал на репетициях акимовского спектакля, если позволяло здоровье, а в марте 1956 года был назначен членом худсовета Театра комедии. – Видел я пьесу и позавчера – первый прогон, последняя открытая генеральная репетиция. Великое дело, когда актеры верят в пьесу. Акимов деликатнее и осторожнее, чем когда бы то ни было. И зал верит мне, театру, Акимову. Для всех этот спектакль – признак радости. Признак возвращения прежней Комедии… А спектакль прошел хорошо, но не отлично. Акимов в каком-то бешенстве деятельности… Меня радовали все актеры на комнатных прогонах. А как вышли на сцену, испытываю я страх и напряжение. Впрочем, вечерняя публика слушала с напряжением, много смеялись, непривычная форма никого не смутила. Но есть нечто до такой степени несовпадающее в Акимове со мной, а во мне с его умом из небьющегося стекла, крайне ясным, режущим и вполне несгибающимся, и светом без теней, что так и должно было выйти. А я человек туманный… Но иногда шевелится смутное ожидание радости. Привычное с детства до сегодня…

Я подарил ему экземпляр пьесы три года назад. Он вполне мог поставить ее в Театре Ленсовета, но и не заикнулся об этом. Таинственно молчал, а я понимал, что она не нравится ему. Но вот в Москве поставил Гарин, вопреки мнению руководства, показав половину пьесы, и убедил противников. Акимов вернулся в Театр комедии, и тут – всё же с легким сомнением – решился. Всё как будто хорошо. Но не отлично. На пьесу словно надели чужой костюм. Или на постановке пьеса сидит, как чужое платье. Но жаловаться грех. Всё пока благополучно… На душе скорее спокойно – чувствую, что живу…»

Николай Акимов вспоминал впоследствии, что спектакль «Обыкновенное чудо», ориентированный первоначально на вечерние, «взрослые» показы, оказался интересен и детям, поэтому его пришлось включить и в утренний репертуар. Рассказывали, что заядлые театралы ездили в Ленинград хотя бы на один день, чтобы увидеть акимовский спектакль, и сразу после его окончания ночным поездом возвращались домой.

В целом сценический успех «Обыкновенного чуда» значительно превзошел ожидания автора, а сама пьеса стала первым крупным произведением Шварца, театральные постановки по которому никогда не попадали под запрет.

Глава восьмая

После XX съезда

В середине марта 1956 года, через несколько недель после доклада Хрущева на XX съезде партии, Евгения Львовича пригласили на открытое партийное собрание с участием беспартийных «по очень важному вопросу».

В дневнике он передал атмосферу этого собрания, проходившего в Доме писателей: «Все те же знакомые лица товарищей по работе. Все приветливы. Одни и в самом деле, другие – словно подкрадываются, надев масочки… Мы собрались в зале. Лица у собравшихся озабоченные. Озадаченные. Все уже слышали, зачем собрали нас. За председательским столиком появляется Луговцев, наш партийный секретарь, и вот по очереди, сменяя друг друга, читают Левоневский, Фогельсон и кто-то четвертый – да, Айзеншток[104] – речь Хрущева о культе личности. Материалы подобраны известные каждому из нас. Факты эти мешали жить, камнем лежали на душе, перегораживали дорогу, по которой вела и волокла нас жизнь. Кетлинская не хочет верить тому, что знает в глубине души. Но это так глубоко запрятано, столько сил ушло, чтобы не глядеть на то, что есть, а на то, что требуется, – куда уж тут переучиваться. Жизнь не начнешь сначала. Поэтому она бледна смертельно. Кетлинская. Убрана вдруг почва, которой столько лет питались корни. Как жить дальше? Зато одна из самых бездарных и въедливых писательниц, Мерчуткина[105] от литературы, недавно верившая в одно, готова уже кормиться другим, всплескивает руками, вскрикивает в негодовании: “Подумать только! Ужас какой!”

В перерыве, по привычке, установившейся не случайно, все говорят о чем угодно, только не о том, что мы слышали. У буфета народа мало. Не пьют. По звонку собираются в зал быстрее, чем обычно, и снова мы слышим историю, такую знакомую историю пережитых нами десятилетий. И у вешалок молчание. Не знаю, что думают состарившиеся со мной друзья. Нет – спутники… Вечером, как в дни больших событий, я чувствую себя так, будто в душе что-то переделано и сильно пахнет краской. Среди множества мыслей есть подобие порядка, а не душевного смятения, как привык за последние годы в подобных случаях…»

Из тех, с кем Шварцу довелось работать и дружить в 1920-е годы, мало кто остался в живых. Из коллег по отделу детской литературы, редакциям «Чижа» и «Ежа» после двух арестов и двух сроков в 1955 году вернулась лишь редактор Генриэтта Давыдовна Левитина, ходатайства о невиновности которой, кроме Шварца, писал Дмитрий Шостакович. Позднее в том же году она была реабилитирована.

Созданное Маршаком и разгромленное в 1937 году детское издательство в Ленинграде никогда не возродилось в прежнем качестве, а его создатель не вернулся к своему детищу и переехал жить в Москву. Лучшие воспитанники Маршака в разное время были репрессированы: в 1937-м – Николай Олейников и Тамара Габбе, в 1938-м – Николай Заболоцкий, в 1941-м – Даниил Хармс и Александр Введенский. Многих раскидало по стране, а оставшихся в городе не пощадила блокада.

В результате к своему шестидесятилетию Евгений Львович подошел, не будучи окруженным старыми друзьями, но имея крепкий тыл в лице Екатерины Ивановны.

* * *

Первым замечательным для Шварца событием 1956 года стал выход сборника «“Тень” и другие пьесы», договор на издание которого годом ранее заключило с ним издательство «Советский писатель». Тираж, вышедший в конце августа, составил 15 тысяч экземпляров. В сборник вошли избранные повести и сценарии общим объемом почти 17 авторских листов (368 страниц). «Одна ночь» появилась в печати впервые, остальные пьесы («Два клена», «Снежная королева», «Тень», «Обыкновенное чудо» и «Золушка») уже были опубликованы. Друзья, получившие книгу в подарок, вовсю выражали свой восторг. «Милый Женечка, дорогой друг! – писал Николай Чуковский. – Как обрадовал ты меня своей книгой! Собраны, наконец, вместе эти пьесы, такие умные, нежные, своеобразные, а мне особенно дорогие тем, что в каждой фразе их слышу твой голос, который сопутствовал мне чуть не на протяжении всей моей жизни. Жаль, нет в книге “Дракона”. Но, быть может, теперь, когда обстоятельства несколько изменились, будет напечатан где-нибудь и “Дракон”? Как твое здоровье? Не собираешься ли в Москву? Хорошо бы повидаться! Сердечный привет Катерине Ивановне».

«Дорогой Женя! Спасибо тебе за книжку – она меня порадовала и внешним видом – толстенькая. – сообщал Леонид Малюгин. – Наши пьесы обычно выходят какими-то жалкими брошюрками, никак не соответствующими ни нашему возрасту, ни внешнему виду, и дарить-то их совестно. Я прочитал ее сразу, что редко бывает с книгами, которые нам дарят. Читал и наслаждался