и точно, словно явление природы. Мне страшно с недавних пор, что люди сложнейшего времени, под его давлением принимавшие или не принимавшие сложнейшие формы, менявшиеся незаметно для себя или упорно не замечавшие перемен вокруг – исчезнут. Нет, проще. Мне страшно, что всё, что сейчас шумит и живет вокруг – умрет, и никто их и словом не помянет – живущих. И это не вполне точно. Мне кажется, что любое живое лицо – это историческое лицо <…> Вот я и пишу, называя имена и фамилии исторических лиц».

Трудно сказать достоверно, рассчитывал ли Шварц на публикацию своей «Телефонной книжки» или писал ее скорее для своих потомков, но после его смерти эта проза была опубликована – сначала в отрывках, а потом и целиком. В «Телефонной книжке», как и в дневнике, совсем нет юмора или каламбуров, которых так много в его пьесах или письмах. Эта проза сложна, очень рефлексивна и порой нелицеприятна. Вообще, как пишут близко знавшие Шварца люди, его юмор и сказочные сюжеты во многих случаях позволяли ему скрыть свой внутренний мир от посторонних глаз. В то же время в дневнике и «Телефонной книжке» Шварцу не было нужды скрывать свои истинные чувства и переживания, и потому в этих записях он предельно откровенен.

О некоторых людях Евгений Львович пишет крайне подробно, создавая отдельный законченный сюжет. О других – пунктирно, в пределах одной-двух страниц или даже нескольких строк. Создавая многоплановые портреты своих знакомых, Шварц пишет и о собственной жизни, которая проходила в окружении этих людей, и вспоминает ее конкретные эпизоды, врезавшиеся в память.

Вот он пишет о враче-хирурге Иване Ивановиче Грекове, с дочерью которого Наташей Шварцы подружились в начале 1930-х годов. Как считает Шварц, при встрече с Грековым «сразу угадывал ты человека недюжинного, нашедшего себя. И по-русски не раздувающего этого обстоятельства <…> Он знал себе цену. Но знал и цену славе. Не хотел ей верить». В его доме, по мнению Евгения Львовича, существовали рядом «признаки времени, двух времен»: Иван Иванович жил и трудился в настоящем – принимал пациентов, много читал и общался с гостями, – в то время как его супруга, Елена Афанасьевна Грекова, писала рассказы, о которых «дома не говорилось», и жила в прошлом вместе с кругом своих знакомых и «призрачной обстановкой». Их дочь Наташа была «существом сложным, нежным и отравленным, словно принцесса…». В их квартире «у вещей и у стен вокруг вид был неуверенный, словно ждали они с минуты на минуту, что попросят их присоединиться к их племени, ушедшему на тот свет много лет назад». Гостей Елены Афанасьевны Шварц тоже называет «призраками», усиливая ощущение переклички разных времен в доме Грековых.

О публицисте Ефиме Добине Шварц пишет так: «Мягкий, кругленький, маленький <…> Фигурой и судьбой похож на Ваньку-встаньку. Сколько его валили! Во время одного из зловещих собраний в Доме писателей в 37 году после того, как излупили его так, что и великану не выдержать, кто-то вышел в фойе и увидел: лежит маленький наш Ефим посреди огромного зала на полу, неподвижно. Потерял сознание. Но и после этого нокаута он очнулся, реабилитировался. Выйдешь на улицу, а впереди покачивается на ходу наш ванька-встанька». Здесь описание внешности плавно переходит в описание судьбы, а за ними угадывается сочувственное отношение к Добину Шварца.

Журналиста Александра Прокофьева Евгений Львович называет «доброкачественным и ясным», подчеркивая, что он «не пользовался тьмой, а переносил ее мучительно, как мы». Очевидно, что это – характеристика честного и порядочного человека, близкого писателю по духу.

С огромным уважением пишет Шварц о тех, кто был репрессирован, но сохранил человеческое достоинство, никого не предав. Так, например, он характеризует одного из близко знакомых ему редакторов «Детгиза» Александру Любарскую, арестованную в 1937 году: «…казалось бы, Бог ее благословил на жизнь счастливую. На самом же деле ей суждена была жизнь достойная». Отсюда по умолчанию следует авторская позиция: на данном историческом отрезке времени невозможно было прожить жизнь счастливо, не запятнав своего достоинства.

Человеческая злоба и хитрость резко отталкивают Евгения Львовича. Так, говоря о писательнице Ирине Карнауховой, он не только называет ее недоброй, капризной и темной, но и уточняет, что она «ухитряется обижать, и говорить неправду, и нападать чисто судорожно, как раз когда ее гладят, то есть дела ее идут хорошо».

Упомянув фамилию ветеринара Адаманис, встретившуюся ему в телефонной книжке, Шварц переходит к рассказу о своих кошках, которых он всегда воспринимал как «вошедших в семью». Про каждую из них он пишет целую маленькую историю, часто с печальным концом – кошку Васёнку утопил в пруду сосед по даче, «ошалевший от убытков, и налогов, и старости», Венечка (названный в честь Вениамина Каверина) и Пышка не пережили блокаду… С той же ироничной нежностью описывает Евгений Львович и собаку Томку, живущую у них в Комарове: «Вечно прячет и перепрятывает свои запасы, зарытые в грядках. Ей влетает за то, что она с корнем вырывает клубнику, но скупость пересиливает. То и дело появляется она с носом, черным от земляных работ».

Шварцу неприятны излишний практицизм и карьеризм. Вот как он пишет, например, о литературоведе Александре Морозове: «Этот до истеричности практичный, работящий человек либо работал, либо злобствовал и жаловался. В другом состоянии не приходилось мне его наблюдать. Разве только после получения Сталинской премии прибавилась еще одна черта: он стал иной раз поучать…» Отталкивающий Шварца практицизм Морозова проявился еще во время блокады, когда тот просил Шварца отдать ему своих кошек на съедение, говоря: «Я сконструировал аппарат, с помощью которого убиваю кошек без боли, мгновенно».

Рассказывая о музыке и музыкантах из своей записной книжки, Шварц делает отступление, чтобы поделиться собственными переживаниями по этому поводу: «Недавно вышли воспоминания современников о Толстом. И в них много рассказывается об отношении Толстого к музыке. В часы, когда он работал, никому не разрешалось играть на рояле. И сыну не разрешалось готовить уроки по музыке. Толстой не мог не слушать. Какова бы музыка ни была, он бросал работу и слушал. Вот что значит любить музыку на самом деле. Я, следовательно, был и этого дара лишен! И это прибавило к моей бессильной любви еще долю горечи. И безнадежности». За несколько лет до смерти Евгений Львович продолжал неустанно анализировать свою жизнь начиная с детских лет.

По мнению автора «Телефонной книжки», подлинный литературный талант является редкой драгоценностью для его коллег. Шварц называет лишь несколько имен среди «собратьев по перу» – тех, кто, по его мнению, высоко одарен. Так, Ольгу Берггольц Шварц называет «самым близким к искусству существом из