теперь изменился – Екатерина Ивановна, и до того оберегавшая мужа от гостей, почти совсем перестала их принимать, и связь Евгения Львовича с внешним миром осталась только через переписку.

Очень обрадовало его письмо от актрисы Елизаветы Уваровой, писавшей из Москвы, куда она приехала с гастролировавшим там Театром комедии: «Дорогие Катенька и Женечка, играли с успехом и аншлагом вторую серию “Чуда”. Столько наслушались похвал автору, <что> хочется скорее рассказать. Вчера на спектакле в театре “Красной армии” какие-то чужие, незнакомые сказали мне, когда я хвалила Эд. Де Филиппо[108], – “вот Ев. Шварц – гений!!!” Все целуют тебя, Катенька, и гения тоже. Елизавета У.». Каждую постановку «Обыкновенного чуда» различными театрами Уварова считала новыми «сериями», не забывая, что «первую серию» создал Эраст Гарин.

Летом 1957-го Шварц написал друзьям несколько теплых писем, по которым можно судить о его здоровье и настроении в этот период. 31 июля было отправлено письмо супругам Слонимским, на свадьбе которых в 1920-е годы Евгений Львович был шафером: «Дорогая Дуся, спасибо за открытку. Я уже почти научился ходить, и доктора мне разрешили переехать в Комарово, что мы и сделали неделю назад. Мечтал на сентябрь поехать в Малеевку, но боюсь – там все чужие, еще обидят слабого человека. Вчера в “Вечернем Ленинграде” появился подвал о “Прибое”. Про Мишку написано: “среди прозаических произведений выделяются небольшие по объему рассказы М. Слонимского и молодой писательницы Р. Достян”. Далее идет более подробный разговор. Но все равно, Мишка, значит, не молодой писатель, о чем спешу довести до вашего сведения. Про меня написали еще более обидно. Обозвали так: “один из старейших ленинградских драматургов”. Легко ли читать это выздоравливающему. Тем не менее, дальше они тоже хвалят меня, как и Мишку, несмотря на его интриги.

Напишите мне еще. Поправляясь, все вспоминаешь старых друзей.

Целую вас обоих. Ваш вечный шафер Е. Шварц».

Немного позднее он отправил из Комарова поздравительную телеграмму к шестидесятилетию того же Михаила Слонимского: «От всей души поздравляю, дорогой Миша, со славным юбилеем. Столько пережито вместе и рядом. Все время вспоминаю журнал Забой в Донбассе, Всесоюзную кочегарку, соляной рудник имени Либкнехта. Целую тебя крепко. Работай как работал, все будет отлично – Твой старый друг Евгений Шварц».

* * *

В конце августа состояние Евгения Львовича резко ухудшилось, и 28-го семье пришлось вернуться в Ленинград. «С 21-го я заболел настолько, – позднее писал Шварц в дневнике, – что пришлось прекратить писать, а ведь я даже за время инфаркта, в самые трудные дни продолжал работать. На этот раз не смог… Половину времени там, да что там половину – две трети болел да болел. И если бы на старый лад, а то болел с бредом, с криками (во сне) и с полным безразличием ко всему, главным образом, к себе – наяву. Ко мне никого не пускали, кроме врачей, а мне было все равно. Здесь я себя чувствую как будто лучше, но безразличие сменилось отвращением и раздражением… Сегодня брился и заметил с ужасом, как я постарел за эти дни в Комарове. С ужасом думаю, что придет неимоверной длины день. Катя возится со мной, как может, но даже она – по ту сторону болезни, а я один… Перебирая жизнь, вижу теперь, что всегда бывал счастлив неопределенно. Кроме тех лет, когда встретился с Катюшей. А так – всё ожидание счастья и “бессмысленная радость бытия, не то предчувствие, не то воспоминанье”. Я никогда не мог просто брать, мне надо было непременно что-нибудь за это отдать. А жизнь определенна. Ожидания, предчувствия, угадывание смысла иногда представляются мне позорными… Но я мало требовал от людей, никого не предал, не клеветал, даже в самые трудные годы выгораживал, как мог, попавших в беду. Но это значок второй степени – и только. Это не подвиг. И перебирая свою жизнь, ни на чем я не мог успокоиться и порадоваться. Бывали у меня годы (этот принадлежит к ним), когда несчастья преследовали меня. Бывали легкие – и только. Настоящее счастье, со всем безумием и горечью, давалось редко. Один раз, если говорить строго. Я говорю о 29 годе. Но и оно вдруг через столько лет кажется мне иной раз затуманенным: к прошлому возврата нет, будущего не будет, и я словно потерял всё.

Давал ли я кому-нибудь счастье? Не поймешь. Я отдавал себя. Как будто ничего не требуя, целиком, но этим самым связывал и требовал. Правилами игры, о которых я не говорил, но которые сами собой подразумеваются в человеческом обществе, воспитанном на порядках, которые я последнее время особенно ненавижу. Я думал, что главные несчастья приносят люди сильные, но, увы, и от правил и законов, установленных слабыми, жизнь тускнеет. И пользуются этими законами как раз люди сильные для того, чтобы загнать слабых окончательно в угол. Дал ли я кому-нибудь счастье? Пойди разберись, за той границей человеческой жизни, где слов нет, одни волны ходят. И тут я мешал, вероятно, а не только давал, иначе не нападало бы на меня в последнее время желание умереть, вызванное отвращением к себе. Что тут скажешь, перейдя границу, за которой нет слов. Катюша была всю жизнь очень, очень привязанной ко мне. Но любила ли, кроме того единственного и рокового лета 29 года, – кто знает. Пытаясь вглядываться в волны той части нашего существования, где слов нет, вижу, что иногда любила, а иногда нет, – значит, была несчастлива. Уйти от меня, когда привязана она ко мне, как к собственному ребенку, легко сказать! Жизни переплелись так, что не расплетешь в одну. Но дал ли я ей счастье? Я человек непростой. Она – простой, страстный, цельный, не умеющий разговаривать. Я научил ее за эти годы своему языку, но он для нее остался мертвым, и говорит она по необходимости, для меня, а не для себя. Определить талантлив человек или нет, невозможно, – за это, может быть, мне кое-что и простилось бы. Или учлось бы. И вот я считаю и пересчитываю – и не знаю, какой итог…»

Накануне очередного дня рождения Евгений Львович сделал неутешительную запись в «Амбарной книге»: «Обычно в день рождения я подводил итоги: что сделано было за год. И первый раз я вынужден признать: да ничего! Написал до половины сценарий для Кошеверовой. Акимов стал репетировать позавчера, вместе с Чежеговым[109], мою пьесу “Вдвоем”, сделанную год назад. И больше ничего. Полная тишина. Пока я болел, мне хотелось умереть. Сейчас не хочется, но равнодушие, приглушенность остались. Словно в пыли я или в тумане. Вот и все».

И всё же в домашнем кругу