были славные времена, когда рыдать можно было лишь по поводу того, что причиняешь другим. Придет и уже настает время, когда Германии останется рыдать о том, что выстрадала она сама, и этот трогательный мотив начнет преобладать по мере того, как ни к чему подобному не подготовленный мир, ничего не желавший знать о такого рода услугах человечеству, сживется со своими оборонительными задачами и в конце концов превзойдет своих учителей. Неужели Германия думала, что за преступления, которые ей позволило совершить весьма специфическое превосходство — превосходство в варварстве, — ей никогда не придется расплачиваться? Расплата еще только началась — она движется через Ла Манш, она происходит в России. И то, что Королевские воздушные силы устраивали до сего дня в Кёльне, Дюссельдорфе, Эссене, Гамбурге и других городах, только начало. Гитлер хвалится, что его Рейх готов к десятилетней, к двадцатилетней войне. Допускаю, что вы, немцы, задумываетесь при этом о своей участи, например, что в Германии через какой-то промежуток времени не останется камня на камне.

При последнем британском налете на страну Гитлера пострадал старинный город Любек. Это касается меня лично, это мой родной город. Целью налета были гавань, предприятия военной промышленности, однако пожары были и в городе, и мне тяжело думать о том, что Мариенкирхе, прекрасная ренессансная ратуша или здание Корабельного общества были повреждены. Но я думаю о Ковентри — и мне нечего возразить на то, что за все надо платить. Будет все больше любекцев, гамбургцев, кёльнцев и дюссельдорфцев, у которых не найдется на это возражений, и им, когда они заслышат над головой гул R. A. F., останется пожелать себе удачи.

Возможно даже, что мое чувство справедливости подвергнуто этой бомбардировкой особенно суровому испытанию. Шведские газеты сообщают, а американские следом расспрашивают меня по поводу того, что в результате налета разрушен дом моего деда и бабки, так называемый дом Будденброков на Менгштрассе. Я не знаю, верно ли это известие. Для многих там благодаря моему юношескому роману имя Любека связано с этим домом, и мысль о нем приходит на ум, когда на Любек падают бомбы. В самом городе он, правда, давно уже не зовется «домом Будденброков». Нацисты, досадуя на то, что иностранцы постоянно о нем расспрашивали, переименовали его в «дом Вулленвебера». Это глупое отребье даже не сообразило, что дом, фасад которого в стиле рококо носит неизгладимую печать XVIII столетия, не может иметь ничего общего с удалым бургомистром XVI века. Юрген Вулленвебер затеянной им войной с Данией причинил немалый ущерб своему городу, и любекцы сделали с ним то, что может все-таки сделают однажды немцы с теми, кто повел их на эту войну — они его казнили. Об обитателях дома, который назвали его именем, чтобы только не звучало мое, следует сказать, что они всегда делали только хорошее для своего города, и я надеюсь, что на свой лад последовал их примеру. Следовать примеру на свой лад — это и есть традиция. Старый бюргерский дом, о котором теперь говорят, что он лежит в руинах, был для меня символом традиции, из которой я исходил. Но эти руины не устрашат того, кто живет симпатией не только к прошлому, но и к будущему. Гибель эпохи не должна быть непременно гибелью того, кто в ней укоренен, кто изобразил ее и тем самым из нее вырос.

У гитлеровской Германии нет ни традиции, ни будущего. Она может лишь разрушать, и ей предстоит быть разрушенной. Пусть из ее падения возникнет Германия, которая может помнить и надеяться, которой дана любовь, обращенная к прошлому, и любовь, направленная в будущее человечества. Так она, взамен смертельной ненависти, завоюет любовь народов.

Апрель 1942

Немецкие слушатели!

Германия, Япония и несчастная Италия — словом, страны оси, — вот кто решил в целях создания больших империй воспользоваться социальной революцией, под знаком которой стоит мир. Лишь демократии, которые якобы одряхлели и безнадежно держатся за старое и обветшалое, на деле хотят этой революции и лучшего, более счастливого будущего. Напротив, для гитлеровской Германии и Японии «новый порядок» и чаяния народов — не более чем пропагандистские средства в целях обмана, подрыва, завоевания и угнетения. И если социальная революция приняла характер кровавой, опустошительной, все еще необозримой во времени войны, то это их вина: именно они привнесли в процесс необходимых изменений, в процесс мутации демократии, которая в своей неотразимости могла бы происходить мирно сама собой, уродующие идеи национального и расового, и низвели революцию до бесчестного средства националистической глобальной политики. В то самое мгновение истории, когда стало столь очевидным, как значение национального исчезает; когда с национальной позиции более невозможно решить никакой проблемы — ни политической, ни экономической, ни духовной, ни нравственной, — и каждому ясна насущная необходимость демонтажа и ограничения национальных суверенитетов, они погрязли в национализме, развязали наступательную войну под национальными лозунгами, войну за убийственную идею расового превосходства и порабощения мира какой-то избранной расой господ.

Их старания напрасны. Нет ничего преступней и изнурительней, чем война империалистических правительств, которой демократии так долго пытались избежать, которую они ведут вынужденно и против воли, из чего не следует, что они ее не выиграют. Революция, настоящая и подлинная, одержит верх над войной как завоевательным походом. Подлинным результатом всего этого кровопролития будут революционные события, а не военные. Народы, пускай и не их правительства, чувствуют это очень хорошо: это видно по их отношению к победам (даже под тем соусом, под которым их подает им фюрер) — отношению совершенно безрадостному и недоверчивому. На победы Японии немцы взирают с плохо скрываемым раздражением. Им нет от них никакого проку, и им вообще-то начинает казаться, что они своей кровью и ресурсами оплачивают японские завоевания. Собственные победы же они давно встречают апатией, явственно дающей понять, что они их считают бессмысленными и пагубными. Они победили девять наций, но гордости от этого не испытывают. Капитуляция Франции наполнила их радостью, но не потому, что выглядела как победа, а потому, что они думали, будто война на этом закончится. Но с тех пор?.. Когда они смотрят в кинотеатрах, как немецкие войска входят в русские города, в зрительном зале царит глубокое молчание. Когда на экране показывают самолеты Геринга, которые сбрасывают бомбы на Лондон, то можно услышать не аплодисменты, а вздохи. В этих вздохах не только боязнь грядущей расплаты; в полном отсутствии воодушевленности победами заявляет о себе внутреннее знание, что военные победы Германии — это лжепобеды, кровавое болото и глупость, которые ни к чему не ведут, потому что завоевания ничтожны рядом