поздно. Пока ее родичей не стали резать во сне. Возможно, кому-то приглянулся одаль. Островным всегда не хватало земли. И они захотели забрать чужую. Ее тучные, по местным меркам, летние луга и часть берега богатого рыбой горного озера. А может это был просто вик, оголодавшего, несмотря на имперское зерно и солонину, за необычно холодную зиму, клана, прознавшего, что их селение осталось почти без защиты. Какая разница.

Теперь, ее войско составляли несколько слишком маленьких, чтобы держать оружие детей, пять женщин — трелей, однорукий ромеец — тоже трель, живущий с ними, потому как умел читать и даже писать, да старый как сами горы, наполовину ослепший дед, что последний раз брал в руки оружие еще при Груми — Волосатом пузе. В те времена, когда Подьзимье о империи и не слышало. Насмешка судьбы. Сильные воины погибли, а древний, разваливающийся на ходу старик выжил. Мгновение поглядев на то, как неловко руки женщин и детей сжимают выданные им ножи и сулицы, как трясутся побелевшие от страха губы дважды крикнувшего «нет», ромейца, Сив с трудом сдержала рвущийся из груди стон. Боя не будет. Врагов слишком много. Слишком долго они убегали. Слишком ослаб их дух пока они шли через горы. Слишком она… устала.

Перед глазами мелькали красно-черные пятна, становившийся с каждым вдохом все тяжелей топор, оттягивал руки, но Сив нашла в себе силы развернулся в противоположную сторону. Нападавшие не торопились. Вчерашняя буря смела со льда почти весь снег и идти было скользко. Да и некуда беглецам деваться, противоположная сторона горного озера, угрюмая, поднимающаяся на добрую сотню локтей, вертикальная стена серо-голубого льда. Старый ворчун — один из крупнейших ледников Раколотого нагорья. Чтобы подняться на него, нужны опытные проводники, крюки, сапоги с гвоздями и несколько часов времени. До первых рядов хольдаров[19] было еще довольно далеко, шагов семьдесят, но удивительно обострившийся слух с трудом держащейся на ногах девочки-подростка различал их тяжелое, нетерпеливо-предвкушающее, дыхание, чуть слышное побрякивание намасленных кольчуг, шелест вынимаемых из ножен мечей. Их было много. Слишком много. Больше трех десятков. Что же… Для такой, как она это большая честь. Наверное. Значит, ее все же боятся. Зря. Потому как она не знает, что делать дальше. И поэтому все, что ей остается это долбить проклятый богами лед.

Но в ту ночь она заставила их уважать себя. Она сама не знала, как и что она тогда сделала, помнила лишь как один из налетчиков, оторвавшись от задранной юбки, уже прекратившей стонать женщины, легким движением протыкает мечом, пришпиливая к длинному столу, безвольное тело и разворачивается к ней. Помнила его смех и стекающую с блестящего лезвия кровь. Помнила, как приближаются к ней остальные. И собственный крик. Когда женщина развернула к ней перекошенное страданием лицо. Мама… А потом была тьма. Очнулась она только на следующий день. На перевале. Гуннар нес ее все это время. На себе нес. Не из доброты конечно. Он не бросил ее только потому, что собственными глазами видел, как ее телом овладел дух битвы. Как она убила дюжину опытных воинов быстрее, чем взрослый мужчина в жаркий день осушает кружку пива. Увидел, как, то ли насытившись, то ли устав, дух успокоился, и она уснула прямо на груде трупов. Воин не был видящим и не мог сказать, чей это дух и кто его послал, зверь-смерть, голодные с той стороны зимы или сами йотуны, но был уверен, что такого могущества не было ни у кого в роду со времен его прадеда. И сетовал, что ее благословение проявилось так не вовремя. Не прошедший всех должных обрядов, и обучения у видящих старцев, двусушный опасен для друзей не меньше чем для врагов. А если это очередная проказа Падшего — обманщика… На ней даже не было сдерживающих татуировок и шрамов. Дух мог поглотить ее навсегда, бог-зверь выжечь разум, демон в любое мгновение превратить в бешенное не различающее друзей и врагов чудовище. Но Гуннар все равно не мог ее оставить. Потому как знал, что она сейчас единственный шанс для рода.

Он ошибся. Она всех подвела. Горы сожрали остатки сил быстрее чем голодный пес слизывает с тарелки остатки каши. Холод, голод, и заметенные перевалы разворовывали остатки тепла и вытягивали из них жизнь так быстро, что уже через пару дней после смерти Гуннара отряд беглецов уменьшился вдвое. А потом еще наполовину. И теперь остались только они. Она всех подвела. Заблудилась и вывела их на бесов лед. Она могла остаться на перевале вместе с Махой и Труве — близнецами подростками что решили остаться рядом с телом замерзшей на смерть матери. Она могла остаться. Попытаться снова воззвать к зверю. Задержать преследователей. Она могла… Но она не чувствовала ни следа духа-зверя внутри. Она замерзла и устала. И она струсила.

Ветер донес до Сив приглушенный хохот и еле слышный скрип натягиваемых тетив недовольно потрескивающих на морозе луков. Боги… Они ее боятся. Не хотят рисковать. Сейчас подстрелят ее как сломавшую крыло утку и разделят добычу. Вновь скосив глаза на торчащие из груди стрелы, девочка с трудом сдержала очередной приступ смеха. Она еще жива. Она уже должна была умереть, упасть на лед и отпустить душу куда бы она не ушла, но не только дышит и чувствует боль, но и продолжает стоять на ногах. Значит дух битвы не покинул ее тела. Может, у нее все-таки получится его пробудить? Нет, она не будет так рисковать. Не позволит этим островным скрелингам[20] добраться до детей. Не даст мучить женщин. Иногда быстрая смерть — это милость. Только бы боги дали ей немного удачи. Топор снова начал медленно подниматься.

Кольцо вооруженных людей быстро сжимается. Пятьдесят шагов. Сорок. Двадцать. Смех налетчиков становится громче. Ну да глупая девка с чего-то решила, что сможет разбить лед толщиной в добрый локоть… Надеется на чудо и милость богов?

— Сив… Госпожа… Не надо… Шепчет стоящий в двух шагах ромеец. Огромное копье Гунара в его руке ходит ходуном. Еще одно преступление. Оставить павшего воина без оружия. Как высокие примут такого? Что он им скажет? Плевать. Уже без разницы.

— Давай девочка. Неожиданно выкашливает из себя старый Груми и широко оскалившись демонстрирует ей все шесть своих зубов. Давай, я бы сам, да руки у меня нынче слабей, чем цыплячьи лапы. Давай, милая, давай, ты сможешь, к богам на пир не попадем, так хоть этим ублюдкам на ту сторону воротца придержим.

Топор идет вниз. Сначала медленно, потом