графа Толстого: он живописен, и так сказать пахнет порохом; но не прискорбно ли видеть, что такой отличный талант автора принял ложное направление? Узнаете ли в вы в этом рассказе славную личность Багратиона, как полководца? Вы тут видите в нем ничем не развлекаемого храбреца, объезжающего ряды войск под градом пуль, кивающего головой и говорящего: «Хорошо» на все делаемые ему донесения, хотя бы это было и нехорошо… И князь Болконский «к удивлению замечал, прислушиваясь к разговорам князя Багратиона с начальниками, что приказаний никаких отдаваемо не было, а что князь Багратион только старался делать вид, что все, что делалось по необходимости, случайности и воле частных начальников, что все это делалось хоть не по его приказанию, но согласно с его намерениями». Весь успех дня, по его мнению, выраженному им самому полководцу, принадлежал батарее капитана Тушина (которой действие, между прочим, мастерски описано), и князь Болконский вынужден был обратить внимание князя Багратиона на этого храброго батарейного командира, который даже не замечен князем Багратионом, не удостоившим его никаким «спасибо». Перед началом сражения, князь Болконский с батареи Тушина начертывал искусный план предстоящего сражения, и этим как бы намекается, что таким-то образом следовало бы действовать, если бы он был тут главнокомандующим, а не князь Багратион… И это очевидно, потому что впоследствии, ход сражения был не согласен с стратегическими соображениями Болконского, тем более, что князь Багратион, во время сражения, давал важнейшие поручения преимущественно своему личному адъютанту Жаркову, который оказывается трусом и не доезжает ни до одного из угрожаемых пунктов, не передавая таким образом приказания Багратиона.

Сколько вдохновительных строк могло бы излиться из под искуснейшего пера графа Толстого, если б он описал присоединение оставшихся из четырех тысяч двух тысяч героев Багратиона, прозванных даже австрийцами: «neldenschaar» (геройскими – нем.), когда Кутузов, принимая в свои объятия Багратиона, воскликнул: «О потере не спрашиваю: ты жив, для меня довольно!» Вот как выразился об этом граф Толстой: «На другой день французы не возобновляли нападения, и остаток Багратионова отряда присоединился к армии Кутузова».

Можно ли не возмутиться, читая историю этой кампании, что австрийский император послал вслед за сим Кутузову повеление, с его утомленною боями и форсированными маршами армиею остановиться, и до соединения с Буксгевденом дать сражение Наполеону! Понятно, с каким негодованием Кутузов отправил ему свой отрицательный, но, к сожалению, слишком учтивый ответ. «Австрийцы жаждали заключить мир и вели тайные переговоры, но, не могши склонить доблестного и пылкого императора Александра, они уже старались вовлечь в погибель русскую армию. И я верю тому, что доносил князь Долгорукий государю 6-го декабря 1805 года»[2].

Настает Аустерлиц… но я не хочу тут следовать за графом Толстым. Мое перо не будет растравлять раны русского сердца. Кутузов мог бы непритворно спать на военном совете перед Аустерлицом; он желал, может быть, тогда заснуть вечным сном. Но спал ли он от Браунау до Брюна? Мы можем смело сравнить это отступление с Ксенофонтовым от Тигра до Хрисополиса.

Граф Толстой только слегка коснулся кампании 1807 года; он привел скандалезное письмо Каменского к государю, ни слова не сказал о наших подвигах в блестящей для нас битве под Прейсиш-Эйлау, которой память у нас ознаменована особым орденом (орден этот остался едва ли не на одном генерал-адъютанте Граббе). Кому же вспомнить об Эйлау? Но зато подробно описал, как наша армия голодала в Пруссии, набег Денисова на провиант чужого полка, и проч., и проч.

Читая рассказ Толстого о Тильзитском свидании двух императоров, я припомнил то, что рассказал мне однажды князь Александр Николаевич Голицын о дерзости Наполеона. Оба императора представляли друг другу своих приближенных; когда дошла очередь до князя Голицына, Наполеон, в ту минуту, когда наш государь отклонился с какой-то речью в сторону, сказал князю Голицыну вполголоса: «N’est се pas, mon Prince, que vous etes en partie directeur de la conscience de Sa Majesté?» (He так ли, мой принц, что вы отчасти управляете совестью Его Величества? – Перевод с франц.) Голицын нашелся: «Sire, – отвечал он ему, – Vous oubliez sans doute que nous ne sommes pas des Catholiques Romains» (Сир, Вы, наверное, забыли, что мы не римские католики. – Перевод с франц.).

Вот и 1812 год. Ермолов начинает свои записки так: «Настал 1812, памятный каждому русскому тяжкими потерями, знаменитый блистательною славою в роды родов!» Посмотрим, какие эпизоды этой чудной народной эпопеи представил нам граф Толстой и как он их нам представил.

Начинаем с Вильны. Автор романа говорит: «Русский император более месяца жил уже в Вильне, делая смотры и маневры. Ничто не было готово для войны, которой все ожидали, и для приготовления к которой император приехал из Петербурга. Общего плана действий не было. Колебания о том, какой план из всех тех, которые предлагались, должен быть принят, еще более усилились…» Еще до выступления гвардии из Петербурга, мы, в начале марта все знали, что в виду необычайных приготовлений Наполеона, войска наши стянуты к границам, что мы готовимся предупредить его планы даже войною наступательною, и что огромные магазины устроены в Белостоке и в губерниях Гродненской и Виленской. Планы для предстоящей, почти неминуемой войны, давно уже обдумывались в Петербурге. Ложные слухи, которые искусно распустил Наполеон, будто бы главные силы его сосредотачиваются в Варшаве и что австрийская армия направится на нас из Галиции, были причиною того, что разобщили наши силы на три отдельные части: на первую Западную армию, вторую Западную и третью Обсервационную. Переход Наполеона с главными силами через Неман у Ковно (Каунаса – прим. ред.), меж тем как корпус Даву направлен был на Минск, против князя Багратиона, ясно обнаружил его намерение воспрепятствовать соединению наших армий. Первая Западная армия, на которую шел Наполеон с 220000 человек, состояла приблизительно от 110000 до 127000 человек, а вторая Западная, на которую шел Даву с 60000, считала не более 37000. Отступление обеих наших армий для соединения сделалось уже необходимостью, хотя Барклай решался принять сражение один и даже извещал о том Багратиона.

Граф Толстой говорит о девяти партиях, существовавших тогда, из которых четвертую можно назвать неслыханною, и во главе которой он ставит великого князя Константина, наследника-цесаревича и канцлера, графа Румянцова. Эта партия, как говорит романист, сильно распространившаяся в высших сферах армии, боялась Наполеона, видела в нем силу, в себе слабость и прямо высказывала это. Они говорили: «Ничего кроме горя, срама и погибели из всего этого не выйдет… одно, что нам остается умного сделать, это заключить мир