при встрече государя, прибывшего из Смоленска с воззванием к своему народу. Эти сословия в романе графа Толстого суть не иное что, как Панургово стадо, где по мановению Ростопчина, плешивые вельможи-старики и беззубые сенаторы, проводившие жизнь с шутами и за бостоном, поддакивали и подписывали все, что им укажут. Не одно симбирское дворянство, а дворянство всей России исполнило не на словах, а на деле то, что было им определено: «Внимая гласу Монаршего воззвания по случаю нашествия на отечество наше неприятелей, дворянство единогласно изъявило желание, оставя жен и детей своих, перепоясаться всем до единого и идти защищать веру, царя и домы, не щадя живота своего». Еще остались дети тех плешивых стариков-вельмож и беззубых сенаторов, которые так же теперь беззубые и плешивые, но которые помнят, как их отцы и матери посылали их еще юношами одного на смену другого, когда первый возвращался на костылях или совсем не возвращался, положив свои кости на поле битвы, и как их отцы, хотя плешивые, но помнившие Румянцева и Суворова, сами становились во главе ополчений. Их имена остались еще и останутся в наших летописях в укор их насмешникам[4]. Там можно также прочесть, что делали тогда толстые откутцики и узкобородые с желтым лицом головы, кричавшие: и жизнь, и имущество возьми Ваше Величество!

В романе графа Толстого, при описании осады Смоленска является очень симпатичное лицо Алпатыча; но жаль, что при этом случае не нашлось слов у автора, с тем же талантом, с каким описаны им патетические сцены в Лысых Горах, противопоставить бунту в селе Богучарове (который, если это не вымысел, едва ли не есть случай единственный), подвиг самоотвержения всех сословий Смолян, на которых преимущественно обрушились внезапно все тяготы войны. Высокий подвиг Энгельгардта и Шубина, которые были расстреляны французами у Малоховских ворот во рву за то, что не хотели принять у них административную должность и сделать воззвание своим крестьянам, чтобы те повиновались чуждой власти, мог бы украсить патриотический роман. Этот высокий подвиг смоленских дворян, в то время переходивший из уст в уста, пройден молчанием; однако он не забыт у Смолян, поставивших Энгельгардту и Шубину памятники на том самом месте, где они расстреляны.

Картины пожара и разрушения Смоленска, и геройских битв наших войск под стенами его, глубоко напечатались в нашем воображении и следовали за нами во время медленного отступления нашего к Дорогобужу. От всего этого у нас накипело на сердце какое-то ожесточение против делаемых распоряжений, и это ожесточение беспрестанно усугублялось, особенно при виде длинных обозов несчастных жителей Смоленска и окрестных сел с женами и грудными детьми. Хотя обозы часто загораживали путь войску, но оно, обыкновенно нетерпеливое в таких случаях, тут с особенным уважением раздвигалось перед ними, даже артиллерия принимала в стороны, и солдаты пособляли выпроваживать крестьянские телеги. Часто подходили солдаты к верстам, читая на них: от Москвы 310 или столько-то верст, и уже чего тут не говорили!.. Это было замечено, и версты были заранее свозимы с дороги.

Отступление нашей армии подобилось тогда отступлению льва перед неодолимою силою, но готовящегося и выискивающего только минуту, чтобы ринуться на врага. Сначала Платов, потом Багговут и Коновницын своими арьергардами держали в почтении наступающего неприятеля, меж тем как делались распоряжения к приисканию удобной позиции для общей битвы, которая сделалась уже необходимостью. Ропот утихал, потому что все видели и чувствовали, что настают торжественные дни кровавой развязки и отмщения. А граф Толстой спрашивает: для чего было дано Бородинское сражение? – и говорит, что оно ни для французов, ни для русских не имело смысла!

Все позиции: при Дорогобуже, при Вязьме, при Цареве-Займище, которые были попеременно избираемы, были отвергаемы, как бы недостойные готовящейся гигантской битвы! По оставлении нами Вязьмы, город был зажжен со всех концов самими жителями, которые присоединились к армии, как бы поощряя ее на мщение; но оно уже было готово в сердце каждого солдата: поощрение было не нужно.

В Царево-Займище прибыл Кутузов и принял главное начальство над армиями. И это уже в 147 верстах от Москвы!.. Мы опять имеем перед глазами нашего знаменитого Ксенофонта, и с ним опять Багратион, Дохтуров, тут же и наш истинный Фабий, Барклай, понесший столько язвительных укоров от армии, тот, с которым эта армия должна была через несколько дней торжественно примириться на славных полях Бородина. Сохранилась легенда – мы, гвардейцы, этого не видели, а нам тогда рассказывали – будто бы в то время, когда Кутузов объезжал армию, орел пролетел над его головою, и что когда ему это заметили, он снял свою фуражку при заявленном ему победном предзнаменовании.

Граф Толстой рассказывает нам, как князь Кутузов, принимая в Цареве-Займище армию, был более занят чтением романа г-жи Жанлис «Le Chevaliers du Cygne», чем докладом дежурного генерала. Всякий, кто помнит Кутузова, знает, что он, вышедши из школы Суворова, любил принимать его замашки и странности, не только перед солдатами, но и перед своими окружающими. Конечно, тот, кто сообщил графу Толстому этот пикантный анекдот, буде он достоверен, либо не знал, либо не понимал Кутузова. И есть ли малое вероятие, чтобы Кутузов, ехавший прямо из Петербурга, напутствуемый своим монархом, всем населением столицы, а в продолжение пути всем народом, когда уже неприятель проник в сердце России, а он, с прибытием в Царево-Займище, видя перед собою все армии Наполеона и находясь накануне решительной, ужасной битвы, имел бы место и время не только читать, но и думать о романе г-жи Жанлис, с которым он попал в роман графа Толстого?!! Тут же мы видим нашего знаменитого партизана Дениса Давыдова, которого мы долго не хотели узнавать в старом, усатом, пьяном лице буяна Денисова. Могу заверить графа Толстого, что Денис Давыдов, которого я хорошо знал, хотя и был усат, но был тогда в цвете возмужалых лет, и что лицо его было не старое, не пьяное, и что он всегда принадлежал к кругу высшего общества.

Кутузов осматривал вместе с Барклаем позицию при Цареве– Займище, но по общем обсуждении с другими генералами, снялся с этой позиции, и, пройдя Колоцкий монастырь, 22-го августа стал на полях Бородина… Мы почувствовали, что мы, наконец, стоим…

Войска, по мере того, как подходили, выстраивались на предварительно назначенных им местах, и когда мы подошли, уже почти на всех гребнях возвышенной площади этой местности сверкала сталь штыков и медь орудий и разносились слитые голоса полчищ и ржание коней. Мы не имели времени оглядеться в первый день, усталые от похода