и проч. Итак мы должны верить, что граф Толстой гораздо лучше, чем французские исторические писатели и маршалы, знает, чего хотел и что думал Наполеон. Граф Сегюр оставил нам весьма любопытный рассказ совещания Наполеона в Смоленске с маршалом Бертье, с генералами Мутоном, Коленкуром, Дюроком и министром статс-секретарем Дарю. Когда они отклоняли его идти далее Смоленска, он воскликнул: «Я сам не раз говорил, что война с Испанией и с Россией как две язвы точат Францию, я сам желаю мира, но чтобы подписать мир надобно быть двум, а я один!..» Это был уже крик отчаяния! Граф Толстой говорит нам, будто «Наполеон начал войну с Россией потому, что не мог не приехать в Дрезден, не мог не отуманиться почестями, не мог не надеть польского мундира, не поддаться предприимчивому впечатлению июньского утра, не мог воздержаться от гнева на Куракина и Балашева. Александр отказался от всех переговоров, потому что лично чувствовал себя оскорбленным. Барклай старался наилучшим образом управлять армией для того, чтобы исполнить свой долг и заслужить славу великого полководца. Ростов поскакал в атаку на французов потому, что не мог удержаться от желания проскакаться по вольному полю…» Но мы удержимся оценивать подобные рассуждения, которыми преисполнен роман графа Толстого по которым и Юлий Цезарь, и Наполеон, и Суворов, и все полководцы обязаны своими победами впечатлениям хорошей или дурной погоды, или, как Ростов, желанием поратовать по избранному им полю!..

Какие вдохновительные картины для пера писателя и для кисти художника представляют нам даже официальные реляции о геройских битвах под стенами Смоленска: Раевского, Дохтурова, Паскевича, Неверовского, этих Аяксов, Ахиллесов, Диомедов, Гекторов нашей армии, на которые мы с завистью глядели с противоположного берега Днепра, и куда мы иногда урывались, чтобы познакомиться со свистом пуль и ядер, и с молодечеством наших воинов… А эта процессия, накануне праздника Преображения Господня с иконой Смоленской Божией Матери, несомая с фонарями, под громом борющейся артиллерии, при свете пылающего Смоленска, иконы, нашедшей себе убежище в зарядном ящике батарейной роты полковника Глухова, и которая с того времени сопутствовала нашей армии во всю кампанию до возврата ее опять в свою святыню, но уже по трупам разгромленных ею врагов… Наполеон в своем 13 бюллетене написал следующие зверские строки, достойные Аттилы; «Au milieu d’une bellenuit d’aout, Smolensk offrait aux yeux des Francais le spectacle qu’offre aux habitants de Naples une eruption du Vesuve». (В середине августа Смоленск предстал перед глазами французов зрелищем, которое предлагает жителям Неаполя извержение Везувия. – франц.)

Какие животрепещущие эпизоды представляются нам в боковом движении Барклаевой армии вдоль правого берега Днепра, для выхода на большую московскую дорогу, для соединения с геройской армией, подвизавшеюся под стенами Смоленска. Кто мог забыть из нас, очевидцев, которых осталось уже так мало, этот опасный марш армии в мрачную ночь по проселочной дороге, с артиллерией, от Смоленска к Соловьевой переправе, куда шел Багратион левым берегом Днепра?… Барклай выбрал ночь и проселочные дороги (тогда как большая дорога шла частью вдоль Днепра), для того, чтобы скрыть свое движение, а гениальный Наполеон, очарованный вступлением в разрушенный Смоленск, который не был взят, но оставлен нами, выпустил из виду и Багратиона, и Барклая, которого мог бы отрезать от 2-й армии, выйдя прежде его на московскую дорогу, опрокинув слабый арьергард Багратиона, охранявший этот путь со смоленской дороги. И даже арьергард, по недоразумению, снялся с позиции прежде, чем пришел к нему на смену отряд 1 – й армии. В этот знаменитый день Тучков 3-й оказал обеим армиям незабвенную услугу. Выйдя на большую дорогу и узнав, что арьергард князя Багратиона, под командою князя Горчакова, сошел со смоленской дороги, соединяющейся с московской, и что ежеминутно может показаться на ней ничем не удерживаемый неприятель, идущий на перерез Барклаю, он своротил с московской дороги, и вместо того, чтобы по назначению идти вперед, обратился назад по смоленской дороге. Действительно, вскоре открыв передовую цепь корпуса маршала Жюно, он приготовился к бою на искусно выбранной позиции. Всем известно упорное сражение, начавшееся с отряда Тучкова 3-го у Валутиной горы и кончившееся при Лубине, когда со стороны неприятеля к корпусу Жюно присоединились Ней, Мюрат и дивизия корпуса Даву, а к Тучкову 3-му, геройски отстоявшему все первые напоры неприятеля с 5000 против 20000, – корпуса Тучкова 1-го, Уварова и графа Остермана. В то время Наполеон прохлаждался в Смоленске, и только на другой день приехал в карете полюбоваться покрытым трупами 6000 французов полем сражения, и излил гнев на Жюно, хотя другие маршалы присылали ему сказать с поля сражения, что оно принимает более и более важные размеры. Меж тем Барклай, прибывший в самом начале сражения, достиг своей цели, и обе армии опять пошли рука в руку по дороге к Дорогобужу. Идя всю ночь с 6-го на 7-е августа проселочной дорогой, исправляя мосты, вытаскивая из грязи завязавшую артиллерию, мы рано поутру начали уже слышать вправо от нас пушечные выстрелы, более и более учащавшиеся, то ближе, то дальше от нас, по мере сближения дорог. Мы чувствовали всю опасность нашего положения, если бы войска Тучкова и пришедшие к нему на помощь не восторжествовали над усилиями неприятеля.

Известно, что храбрый генерал Тучков, в конце Дубинского сражения, израненный попался в плен, был принят Наполеоном и имел с ним разговор. Прием, сделанный Тучкову, был уже совсем не тот, каков был сделан Балашеву и фанфаронство Наполеона значительно упало. Он почувствовал, что он в России, а не в Польше; от Вильны до Смоленска русский штык успел уже разгуляться в его рядах, тут уже были одни русские, без любезных союзников наших австрийцев. Тут он уже сам предлагает заключить мир… Замечательны его слова: «Скоро ли вы дадите сражение, или будете все отступать?»

Мы не ставили бы на вид автору романа главные военные эпизоды нашей славной войны 1812 года, если бы он не выходил из рамки романа, не вставлял в нее военные эпизоды, облекая их стратегическими рассуждениями, рисуя боевые диспозиции, и даже планы баталий, давая всему этому характер исторический, и тем вводя невольно в заблуждение, конечно не военных, а общество гражданское, гораздо более многочисленное и которому, не менее как и военным дорога слава нашей армии. Но какое сословие пощажено в романе графа Толстого? Мы видели, как он обрисовал наших полководцев и нашу армию; посмотрите теперь, что такое у него наши дворяне, купечество и наши крестьяне. Прочтите, как он описывает дворянское и купеческое собрание в Москве