с потрясающим отрицанием ответственности. Обвиняемые признавали, что совершили некие поступки в составе конкретной группы партизан, но перекладывали ответственность на тех, кто отдал им приказ убивать. Так, например, Станислав Кожера показал, что командир приказал ему встретить группу вооруженных партизан близ фермы Содо. Миссия их заключалась в том, чтобы найти прятавшихся евреев. Кожера заявил, что, когда прятавшиеся евреи были обнаружены, он обратился к командиру другого партизанского отряда и «спросил, что они собираются с ними делать, на что мне было сказано, что они получили приказ их устранить, то есть застрелить. На это я не мог согласиться». Кожера утверждал, что он не стрелял, «потому что у меня был только револьвер. Члены моего отряда подошли к евреям и вывели их в сад, откуда послышались выстрелы. Я не знаю, кто отдал приказ стрелять и кто именно застрелил евреев. Этого я не знаю».

Никто из двадцати обвиняемых в этих «непорочных» казнях не видел, чтобы кто-то стрелял. Почти все они утверждали, что лишь охраняли периметр безопасности вокруг фермы. Можно только представить многочисленных охранников, каждый из которых и близко не подошел к жертвам, которые почему-то упали замертво, изрешеченные пулями.

Те же документы и показания Кожеры позже изучал другой польский ученый, член диверсионного отряда 106-й пехотной дивизии Армии крайовой в краковском регионе. Он назвал такие показания «аффективным неведением», то есть способом освобождения говорящего от необходимости вдаваться в детали преступления13.

Профессор Иоанна Токарска-Бакир считает, что это определение вполне применимо к показаниям Эдварда Щесного, который сказал Пташникам и Чоснекам на ферме Пабиса, что «польская армия не причинит им вреда, если они отдадут деньги». Он отрицал свое участие в расстреле и говорил так, словно был совершенно посторонним человеком, случайно оказавшимся на месте преступления. Особенно поразительны элементы циничного «аффективного неведения»: «из интереса я подошел ближе», «я спросил, успешно ли прошла операция, на что мне было сообщено, что все прошло успешно», «вскоре после этого в деревнях я слышал, что в Белжове были убиты евреи, я сообщил об этом командиру Войнару, и он был очень удивлен».

Токарска-Бакир пишет: «Судя по показаниям участников убийств в Хрущине и Белжове, в какой-то момент в континууме пространства-времени произошло некое отключение, и обвиняемые ничего не помнят… Они отводят глаза в сторону, но не могут их контролировать. Стоит им отвлечься, и взгляд возвращается в прежнюю точку. Преступники пытаются примирить свое представление о себе с самооценкой, в результате чего усиливается ощущение дезориентации… Так действовали командиры партизанских отрядов, командиры диверсионных подразделений Армии крайовой и командиры подразделений защиты народной безопасности. После войны многие их них поступили на службу в коммунистическую полицию»14.

Я сразу же вспомнила Поремского: по-видимому, помощь в поисках Хены могла пролить свет на какие-то неблаговидные его поступки в годы войны.

Судя по документам, подсудимые испытывали полное презрение к евреям как к народу. Я поняла, что к 1944 году население Польши находилось под германской оккупацией пять лет – дольше, чем население любой другой страны, захваченной Гитлером. Из книги Тадеуша Козела мы знали, что один из его пожилых собеседников, который сбежал из трудового лагеря для поляков, участвовал в нацистских ликвидациях.

Нацисты очень жестоко обращались с нееврейским польским населением. С 1939 года, когда началась Вторая мировая война, польских интеллектуалов выслеживали и убивали или отправляли в концлагеря. Немцы постоянно разграбляли предприятия, угоняли скот, забирали урожаи по всей стране. Они не скрывали, что поляки на их шкале «недочеловеков» находятся лишь чуть выше евреев. Но, читая судебные документы, я думала, что у польских партизан развился сильный стокгольмский синдром, потому что они переняли цели и даже методы нацистов, с которыми должны были бы бороться с помощью оружия.

Кроме того, обвиняемые постоянно твердили о некоей угрозе безопасности, которую представляли затравленные, прятавшиеся евреи – это было удобное оправдание убийства. Один подсудимый заявил, что задачей его отряда были поиски евреев, «ответственных за угнетение местного населения». Расчеловечивание жертвы – старая тактика. Но в Польше во время войны у убийц был дополнительный мотив: убийство позволяло им присваивать имущество евреев и делить между собой.

Поначалу польское коммунистическое правительство заняло весьма суровую позицию. В 1950–1951 годах двадцать человек осудили за преступления, связанные с гибелью четырнадцати «польских граждан еврейского происхождения, угнетаемых оккупантами по расовому признаку». Двоим из шестерых подсудимых вынесли смертные приговоры – один за убийство евреев, другой – за убийство двух левых активистов и партизана из отряда левого толка.

Но ни один приговор не был приведен в исполнение. После долгих финансируемых государством апелляций и активного лоббирования со стороны политиков смертные приговоры заменили двадцатью годами заключения, а многих подсудимых оправдали или освободили гораздо раньше истечения срока по приговору. Некоторым удалось отложить отбывание наказания по причине болезни – одному полностью.

Как правило, апелляции партизан основывались на тех же аргументах, что и в Штатах: они утверждали, что не находились на месте убийства и не участвовали в противозаконных действиях. Но явственно политический тон апелляций – в них говорилось о желании участвовать в построении сильного социалистического государства, подсудимые умоляли партийное и государственное руководство о снисхождении – говорил о политическом характере преследования. Один подсудимый утверждал, что во время войны прятал у себя советских офицеров, а другой (совершенно бездоказательно) заявил, что спас еврейскую семью, которой удалось перебраться в Палестину, и, следовательно, никак не мог убивать других евреев. Еще один подсудимый, которому вынесли два смертных приговора, пригласил выступить в свою защиту свидетеля, который заявил, что он защищал местных крестьян от землевладельцев, принадлежавших к знати, следовательно, коммунистическая система правосудия должна проявить снисхождение. Другой подсудимый оспаривал смертный приговор по принципиальным соображениям: он просил о помиловании в силу своего социального происхождения и «преданности коммунистической партии и идеологии»: «Во время войны я был простым солдатом, сражавшимся за освобождение Родины от немецких оккупантов». Пояснять, каким образом это связано с убийством евреев, он не стал.

Уменьшив сроки наказания восьми подсудимым, суд в 1958 году подтвердил особые обстоятельства, в каких они находились на момент совершения преступлений: осужденные «во время оккупации не имели возможности ознакомиться с левой идеологией и осознать преступность своих действий».

Только один обвиняемый после осуждения признал свою вину и выразил раскаяние, из-за чего суд вдвое сократил его десятилетний срок заключения. Но все остальные получили аналогичное смягчение приговора без признания своей ответственности.

Одно дело поразительно само по себе. Обвиняемый Влодзимеж Буцкий (подпольная кличка «Дым») всячески отрицал свое присутствие на местах преступлений и участие в убийстве четырнадцати человек. Пшемек уделил