игривым и приветливым лаем, не поднимая тревоги, как при появлении незваных гостей. Я привезла Дануте большой букет. Она накрыла чайный стол – белоснежную крахмальную скатерть она расстелила специально для нас. Данута спросила про Сэма, и я ответила, что в свои 94 года он все еще достаточно бодр, чтобы развозить еду для бедных и играть в покер с соседями.

Возвращаясь к истории, которая нас так сблизила, я сказала то, чего никогда не говорила в присутствии Сэма – тогда первую скрипку играл он. Я сказала, как высоко ценю все, чему научили меня его стойкость и оптимизм. Данута улыбнулась и кивнула – она им тоже восхищалась. Она сказала, что пример старшего поколения, даже тех людей, которых она никогда не встречала, ее очень вдохновляет.

– Я восхищаюсь своими дедами. Они были очень смелыми и добрыми людьми.

До этого момента я не понимала, что она не знала своего деда, который тщетно пытался спасти семью Дула. Но она давно привыкла к утратам – к восемнадцати годам она уже потеряла обоих родителей, а потом и брата, последнего своего ближайшего родственника.

Тем не менее она испытывала искреннюю симпатию к тем, кого пытался спасти ее дед.

– Вы же знаете, там была землянка. Они даже зимой оставались в этой землянке, – сказала она.

Я подумала, что в момент нашего знакомства Дануте было тридцать три года, а теперь уже под шестьдесят. Все эти годы она тяжело трудилась на ферме ради скромного заработка.

Я впервые общалась с ней после того, как из судебных документов многое узнала о бандитах, их жутком нападении и преследовании ее деда ради денег. Доминик показал ей судебные документы, и в них была информация о том, что место, где на их ферме прятались евреи, убийцам выдал Эдвард Козел, их сосед. Мы беседовали спокойно и тихо. Я спрашивала, Гося переводила. В прошлый раз все было не так – тогда я с трудом следила за разговором даже с помощью Госи. Сэм постоянно отвлекался, начинал говорить о чем-то другом и перебивал. Сегодня же я хотела узнать, как повлияли на Дануту негативные настроения жителей деревни, которые подвергли ее дедов, родителей и близких настоящему остракизму. И с годами взгляды тех, кто жил в этой небольшой деревушке, где дома стояли близко и все друг про друга все знали, не смягчились.

Соседи винили семью Дула за то, что их убили, за то, что они «выходили по ночам, когда война уже почти кончилась».

– Люди их видели, – сказала Данута, – но никому не говорили. Фермеры даже друг с другом об этом не говорили. И все же слухи каким-то образом дошли до так называемых партизан.

Я была поражена тем, что Данута пытается оправдать своего соседа, Эдварда Козела, хотя он был осужден и даже заключен в тюрьму. Ее слова о «так называемых партизанах» я сочла сарказмом.

Я спросила, что она думает о том, как жители деревни относились к осужденным за убийство евреев – и к ее семье.

Данута сняла очки и положила их на стол, словно задумалась над подобным сравнением впервые.

– Интересно, что все знали, кто это сделал, но никто не сказал им ни одного дурного слова. Люди были жестоки к нашей семье – но не к убийцам.

Жизнь Дануты так и не стала спокойной. Когда Тадеуш Козел описывал нападение на ферму Содо, он использовал рассказ старейшего жителя деревни, Тадеуша Новака. Тот рассказал, что спал, спрятавшись в кусте шиповника, когда услышал выстрелы. Новак отговорил Козела от разговора с Данутой о событиях, произошедших на ее ферме, хотя она многое знала от отца и дяди.

По словам Дануты, Новак сказал Козелу: «Не ходи туда. Они ничего не знают. Не разговаривай с ними и не вмешивайся в их жизнь».

Незадолго до нашего приезда Данута узнала, что некоторые жители деревни очень недовольны нашими визитами.

– Я разговаривала с соседом, и он спрашивал про вас. Я ответила, что вы хотите побывать здесь. И даже сейчас этот человек сказал, что из-за поступка моего деда вся деревня находилась в опасности и все могли погибнуть. Люди до сих пор злятся на моего деда, считая, что он рисковал не только своей, но и их жизнью.

– Вы шутите?! – воскликнула я. – Даже сейчас?! И вы не можете сказать: «Их убили поляки, не немцы»?

Данута пожала плечами. Она всю жизнь прожила с этим клеймом. Нам и она, и жена ее дяди говорили, что семью Дула не должны были убить. Но в представлении местных жителей жившие здесь евреи являлись угрозой, а те, кто их убивал, делали жизнь общины более безопасной. Евреи были чужаками – и тогда, и сейчас. И тень ложилась на всех, кто вступал в контакт с нами.

Еще до того как Польша запретила обвинять поляков в участии в холокосте, на эту тему уже было наложено табу.

– Даже после приезда съемочной группы люди говорили много глупостей. Я даже не хочу этого повторять! Они говорили, что вы хотите вернуть свою собственность, заплатить нам и дать нам золото! Столько глупостей! Даже мой двоюродной брат однажды спросил: «После того как они у вас здесь жили, вы не искали закопанное золото?»

Что касается нападавших, которых обвинили в четырнадцати убийствах, Данута узнала, что эти люди, участвовавшие во множестве убийств, жили вполне благополучно.

– Суды изменили приговоры, а по амнистии их вообще освободили.

Но не только убийство семьи Дула, но и сам опыт общения Содо с местными жителями подрывает польский нарратив. Правительство ЗиС настаивает на том, что в годы нацистской оккупации поляки прилагали все усилия, чтобы помочь евреям. Этот нарратив корнями уходит еще в начало коммунистической эры3. Он официально закреплен в так называемой polityka historyczna (исторической политике) еще с середины 2000-х годов, когда начались споры о событиях в Едвабне4. Я узнала об этом из статьи Джоанны Б. Михлич, которая много писала о последствиях этих событий для поляков. С Джоанной я познакомилась, когда она работала в Брандейском университете. А в такой версии истории абсолютно отсутствует упоминание о том, что «праведные поляки» страдали от преследований в собственных общинах. Многие ученые, как и Михлич в книге «Польша угрожает иным», писали о том, что польское общество так никогда и не позволило евреям после Второй мировой войны вернуться. А информация о событиях в Едвабне вызвала столь резкую реакцию, потому что она «положила конец представлению польского общества о себе как об обществе одних лишь жертв и героев»5.