Поляки пытались эксплуатировать старые темы, твердили, что евреи поддерживали большевизм и приветствовали советское вторжение. Другими словами, «евреи были виновны в преступлениях против Польши, и “настоящими жертвами” были поляки, а не евреи»6.

Убийства, подобные убийству семьи Дула, прочно закрепились в умонастроениях подавленного общества. Что бы ни говорили свидетели и какие бы документы ни открывались, считать виновными партизан люди попросту отказывались. Виновными должны быть другие.

* * *

И теперь в Польше говорить иное запрещено законом. Закон закрепил искаженную версию истории, даже истории того, что произошло на этой самой ферме. Данута сказала, что понимает, с чего началось принятие подобного закона.

– Этот новый закон, из-за которого столько шума, теоретически можно применить к разговорам о «польских лагерях смерти», – сказала она, словно считала подобный повод правдоподобным. – Но любой думающий человек понимает, что речь шла о немецких лагерях смерти на польской земле.

Мы отправились к могилам семьи Дула, укрытым зеленым газоном. Мы прочли кадиш, хотя это казалось таким малым перед лицом всего, что открылось мне в судьбе этой несчастной семьи. При воспоминаниях о показаниях в суде во мне закипал гнев. Жители деревни осмеливались обвинять этих людей в том, что после полутора лет, проведенных в землянке под амбаром, они осмеливались по ночам выбираться на двор, чтобы глотнуть свежего воздуха! Они считали их виноватыми в собственном предательстве и жестоком расстреле! Только дед Дануты заявил, что видел, как кто-то принимал реальное участие в казни пятерых людей, которых он так долго защищал. И этим единственным, кого он узнал и запомнил, был тот, кто приставил дуло к его собственной голове.

Мы прогулялись по полям, и Данута поделилась прекрасной новостью: Доминик скоро станет отцом. Она явно была очень рада и дождаться не могла, когда можно будет баловать внуков. Мы были счастливы разделить ее радость.

Мы стояли и любовались панорамным видом безумно красивой долины Казимежи. Я ощущала абсолютную связь с этим местом, несмотря на все произошедшие здесь ужасные события и нежелание местных жителей признать произошедшее.

Данута проводила нас к машине. Я чувствовала, что соседи прилипли к окнам и пристально всматриваются в происходящее на ее дворе.

– Они снова будут сплетничать.

– Они всегда сплетничают, – отмахнулась Данута.

Я извинилась за скромный букет.

– Простите, что не привезла вам золота.

Данута расхохоталась.

– Я все равно не ношу золота, – сказала она. – А вам я всегда рада.

Я обняла ее. Данута напряглась. Я ощутила приступ паранойи. Неужели я – первая еврейка, к которой она прикасается? Но Данута рассмеялась. Мы устроили представление для подсматривающих соседей.

Я повернулась и с улыбкой помахала во все стороны, словно прощаясь со всеми, кто наблюдал за фермой Содо.

* * *

Мы надеялись встретиться с сыном Дануты, Домиником, у нее дома, но его не отпустили с работы, поэтому мы поехали на восток к границе с Украиной, чтобы повидаться с ним.

Мне очень хотелось увидеть мальчика, с которым я познакомилась более двадцати лет назад – в тот день журналист из Фонда Шоа сказал ему, что его семья совершила очень добрый поступок. Теперь этому мальчику было уже двадцать девять дет, он стал инженером, женился, а через месяц у него должен был родиться первый сын.

Мы приехали в город Сталева-Воля. Сентябрьское солнце слепило глаза, пока мы не въехали в тень многоквартирного дома, где жил Доминик. Этот промышленный город металлургов был построен Советами, и зелени здесь явно не хватало.

Доминик тепло нас встретил и угостил замечательными пирожными – его жена Катя купила их специально к нашему приезду. Мы поговорили о том, как супруги познакомились, как ждут первого ребенка, а потом перешли к событиям, которые нас и сблизили. Каждый из нас думал, хватило бы ему мужества прадеда Доминика, чтобы спрятать преследуемых евреев. По мнению Доминика, сегодня никто не решился бы поступить так отважно, как его прадед.

Доминик никогда не видел своего прадеда Казимежа Содо. В день нашего знакомства он был слишком мал, чтобы понять, о чем говорит его дядя.

– Мама кое-что мне объяснила. Я задавал много вопросов.

Со временем Доминик узнал больше – он подслушивал разговоры родителей. И эти знания убедили его в том, что истина должна быть известна всем.

Но в деревне все хотели забыть обо всем.

– Особенно те, кто там был. Они откровенно врали. Конечно, жить там было нелегко.

Вторую часть – о том, кто убил прятавшихся евреев, Доминик узнал позже.

– Честно говоря, только когда вы прислали мне те документы.

Но Доминик рассказывал всем своим знакомым о том, что произошло на его ферме. Я спросила, что они думают о новом законе, призванном обелить военную историю Польши. Катя ответила первой.

– Не хочу показаться грубой, но сто лет Польши вовсе не существовало. А теперь правительство пытается привить патриотические чувства молодому поколению, – сказала она.

Катя рассказала о своих родителях: они познакомились в германском трудовом лагере. В начале войны они пострадали от русского вторжения, а потом от немецкой оккупации. Политика правительства ЗиС вызывала у нее уважение, потому что «они говорят о жертвах, принесенных народом. Каждая страна пытается найти собственных героев. Молодежь должна знать свою историю.

Доминик и Катя сидели на диване рядом, напротив нас. Услышав, как жена защищает новый закон, Доминик страшно удивился.

– А что об этом думают в США? – спросил он. – Почти все, кому я рассказывал нашу историю, говорили, что не верят, чтобы поляки были убийцами. Германские солдаты – да, но не поляки.

– Большинство американцев об этом вообще не думает, – ответила я. – А евреи думают только о том, что случилось с ними, и это совершенно понятно.

Я сказала, что после принятия нового закона перемены маловероятны.

– Кто знает, какую часть истории закроют следующей…

Доминик с улыбкой кивнул.

– Я всегда считал и считаю, что история должна быть правдивой – и не важно, какой будет эта правда.

Его слова были такими простыми и чистыми, что я с трудом удержалась, чтобы не прижать его к груди.

– Именно! Как только мы начинаем скрывать и искажать правду, мы что-то теряем. Стоит же признать правду, даже самую безобразную, и можно двигаться дальше.

– Как Польше двигаться дальше? – спросила Катя. – Так будет всегда.

– Но, если мы даже не попытаемся признать произошедшее, мы не будем знать, какова правда.

– Вы очень в этом заинтересованы, потому что тема затрагивает вас лично, – сказала Катя. – Это свойственно всем людям. И вы не можете быть объективны. Нужно видеть обе стороны, но связывать вы себя всегда будете