универсальный образчик всякой повествовательной прозы, и Брунетто Латини берет из Тристана (для своей Риторики) портрет идеальной женщины.

Отсюда и до глубинки Норвегии, России, Венгрии и Испании многочисленные подражания, из которых португальские, испанские, а затем и французские Амадисы представляют нам лучший пример в XV-м и в XVI-м столетиях.

Благодаря замечательному, но вполне ожидаемому феномену некоторым авторам этих подражаний приходится заново открывать первоначальный смысл мистических легенд. Но тогда они могут воспользоваться только вполне католической мифологией – либо благоразумием или непониманием, довольно несовместимым, как хорошо видно, с первоначальным намерением. В 1554 году в Испании выходит в свет книга Йеронимо де Семпере, носящее яркое название: Libro de cavalleria celestial del pié de la rosa fragrante. Христос здесь становится рыцарем Льва, а Сатана – рыцарем Змеи, Иоанн Креститель – рыцарем Пустыни, и апостолы – двенадцатью рыцарями Круглого стола. Манихейский эзотеризм, до сих пор скрытый в бретонском цикле, филигранно возрождается через эти символы.

Сервантес совсем не цитирует очень многочисленных романов о «небесном рыцарстве», которыми в его время увлеченно зачитывались[138]. В своем Кихоте он обращается только к светским приключенческим романам. Это упущение загадочно. Оно отстаивало тезис о том, что Сервантес знал о реальном значении куртуазной литературы, и не без отчаяния насмехалось над мечтаниями своих современников, предавшихся заблуждению, тайну которого они утратили. Дон Кихот являлся бы гротеском лишь потому, что хочет подражать аскезе, в которую он не посвящен, идя по пути, который несчастье времен сделало совсем непроходимым. Римская Церковь торжествовала. С этого мгновение гораздо лучше на оказаться на правильной стороне честного и реалистичного Санчо Панса…

7. Ромео и Джульетта. – Мильтон

Однако Рим торжествовал не везде. Оставался остров, где его власть оспаривалась. Это последняя родина бардов. В Корнуолле и в Шотландии их предания пребудут живыми до тех пор, пока Макферсон не передаст их на современном языке. А в Ирландии они живы еще и в наши дни.

Здесь я не смогу рассмотреть проблему соответствий этой подосновы кельтских легенд с популярной и ученой английской литературой. Но знаменательно то, что в конце XVII-го столетия такой хороший литератор, как Роберт Кирк, теолог и гуманист, написал трактат о феях без следа скептицизма и иронии. Мы почти ничего не знаем о Шекспире, но мы имеем Сон в летнюю ночь. И говорят, что он был католиком, но мы располагаем произведением Ромео и Джульетта, являющимся куртуазной трагедией и прекраснейшим воскрешением мифа перед Тристаном Вагнера.

Пока почти ничего неизвестно ни о жизни, ни даже личности Шекспира, и тщетно спрашивать, знал ли он тайную традицию трубадуров. Но можно констатировать тот факт, что Верона была одним из главных центров катарства в Италии. Согласно монаху Раньери Сакконе, являвшемуся еретиком в течение семнадцати лет, в Вероне насчитывалось почти пятьсот «совершенных», не учитывая «верующих» в гораздо большем количестве… Как легенды того времени не могли сохранить следов ожесточенной борьбы, разделившей город на «Патаренов» и правоверных?

На полях религиозных противостояний века, вытеснявших ереси во тьму более глубокую, нежели когда-либо, трагедия Веронские любовники – это сорванная на мгновение завеса, оставившая в памяти наших глаз негативный образ сияния «черного солнца меланхолии».

Из глубин души, жаждущей преображающих мучений, из бездны ночи, где молния любви иногда освещает неподвижное и завораживающее лицо – это мы сами от ужаса и божества, к которому обращены наши самые прекрасные поэмы; воскрешенного внезапно в полном своем роде, как бы оглушенного своей вызывающей юностью и опьяненного риторикой на пороге гробницы Мантуи, – вот снова встает миф при свете факела, который держит Ромео.

Джульетта отдыхает, заснувшая от отравленного напитка. Вошел сын Монтекки и говорит:

Не часто ли пред самой смертью люди

Веселыми становятся? Сиделки

То «молнией предсмертною» зовут.

Могу ль назвать я молниею это?

О, милая жена, любовь моя!

Смерть выпила дыхание твое,

Но красотой твоей не овладела

До сей поры, – и знамя красоты

Еще вот здесь в румянце щек и губок;

Не подошел к ним смерти мрачный флаг.

Не ты ли там покоишься, Тибальдо,

Завернутый в кровавый саван свой?

Что для тебя могу я больше сделать,

Как то, чтобы та самая рука,

Что жизнь твою пресекла молодую,

Пресекла жизнь убийцы твоего?

Прости меня, кузен! О, дорогая

Джульетта, отчего ты так прекрасна

До сей поры? Не должен ли я думать,

Что смерть, бесплотный призрак, влюблена;

Что гнусное чудовище тебя

Здесь в этой тьме могильной заключила,

Чтоб ты была любовницей ее?

Но я с тобой останусь здесь, – не выйду

Из этого чертога мрачной ночи

Я никогда; здесь, здесь останусь я

С могильными червями; здесь найду

Я вечное себе успокоенье,

И сброшу гнет моих зловещих звезд

С измученной и истомленной плоти.

Смотрите же в последний раз глаза;

Раскройтесь рук последние объятья;

Вы, губы, дверь дыханья моего,

Запечатлейте честным поцелуем

Со смертью мой бессрочный договор.

(Вынимает склянку.)

Сюда, сюда, мой горький проводник,

Противный мой руководитель, кормчий

Отчаянный; об острую скалу

Разбей ладью, поломанную бурей!

Вот это в честь моей любви я пью.

(Выпивает яд.)

Да, скор твой яд, о честный мой Аптекарь.

(Умирает.) ‹…›

Утешение Смерти скрепило единственный брак, которого когда-либо мог желать Эрос. Вот профаническая «заря» в очередной раз обновляет мир, и Герцог возвращается к своему суровому правлению:

Пришел рассвет, и мир печальный с ним.

От горести и солнце не явилось;

Пойдем отсель, еще поговорим

О бедствии, что в эту ночь случилось.

Джульетта и Ромео юный с ней…

Что может быть их участи грустней?[139][140]

Разумеется, Мильтон, пусть будучи и пуританином, подвергся влиянию каббалистических и как можно менее «спиритуалистических» доктрин. Но восстание «пуритан» против королевской власти и обмирщенных епископов, разве не напоминает мятеж «чистых» против феодализма и духовенства?

Две поэмы Мильтона, написанные им в своей юности, Allegro и Penseroso выражают противостояние Дня и Ночи и необходимый выбор, которого он еще не сделал (он, вероятно, никогда его и не сделает: по крайней мере, учитывая свойственную ему сдержанность, было бы тщетно заключать об этом более отчетливо, чего он и желал).

Еще перед