его учениками: «Приверженцы невежества, слепцы, судить желающие об оттенках, с орлом пытающиеся состязаться гуси…»

В Чистилище Данте встречает одного из неутомимых пастушков Бонаджюнто из Лукки. Хороший возможность определить dolce stil nuovo, ученый и ласкающий стиль, который школа Севера, новаторская, но возвращающая к действительным истокам, противопоставляет этим риторикам.

В вышеуказанной школе поразительно то, что она сознательно восстанавливает символический язык трубадуров. Сицилианцы впадали в сомнительный аллегоризм: они говорили о даме как о реальной женщине; это было уже не только галантно, но холодно и стереотипно. Данте и Кавальканти, еще и другие, требовали большей искренности и большей любовной теплоты, но в то же самое время они знают и говорят (в чем и новизна), что Дама чисто символическая.

Таков парадоксальный секрет куртуазной любви: чопорный и холодный, когда он превозносит лишь женщину, но совершенно пылающий искренностью, когда чествует Премудрость любви: вот где действительно бьется его сердце. И Данте никогда не бывает более страстным, кроме как воспевая Философию, особенно когда она становится священным Знанием.

Искренность, свойственная трубадурам, полностью противоположная той, которую воображает современный человек! Данте ее определит в своем Пире как секрет, который необходимо скрывать «благой ложью». Катары хорошо все это знали. Но отметим, что они о нем никогда не говорили[124].

Именно потому, что Данте и его друзья были вынуждены определять свое искусство, нас изумляет больше, нежели в иных местах, у итальянских поэтов истинная мистерия трубадуров, точно так же, как в сумерках раскрываются семь цветов, из которых великий день делал один свет, обманчивый в силу очевидности. Теперь мы можем различать темы, которые смешивал trobar в простодушной прозрачности своих символов.

Вот последние Сицилийцы. Это жалоба Жака де Лентино:

«Столь часто мое сердце умирает, прискорбней, чем естественною смертью, одну лишь вас, о, Госпожа, оно желает и любит больше, чем себя само…

Меня огонь внутри объемлет, который никогда, я верю, не угаснет… Но почему во мне не перестанет он гореть?»

Подобным образом и Данте пишет:

«Любовь, что в моей мысли, мне говорит о моей Даме с желанием великим и часто беседует со мной о таковых вещах, истолковать которые мой разум избегает. Ее язык звучит столь кротко, что душа, внимающая ей послушно, восклицает: «О, сколь несчастна я! Я неспособна повторить того, что сказано мне было моей Дамой!»

И кто бы еще сомневался в символическом значении Дамы, когда Гвидо Гвинизелли говорит о ней как о принципе «нашей веры»:

«Она грядет своей стезей, исполненная милостью и благородством, коим усмиряет гордыню всякого, кого она приветствует [кому она подает свое приветствие], и, если он уже не нашей веры, его приводит к ней она».

Должно ли полагать, что Данте всего лишь богохульник, когда на пороге Vita Nova пишет подобную строфу с возвышенным началом:

Пред разумом Божественным воззвал

Нежданно ангел: «О, Творец Вселенной,

Вот чудо на земле явилось бренной;

Сиянием пронзает небосвод

Душа прекрасной. Чтоб не ощущал

Неполноты Твой рай без совершенной,

Внемли святым – да узрят взор блаженной».

Лишь Милосердье защитит наш род.

Скажи, Господь: «Настанет скорбный год.

Ее душа с землею разлучится;

Там некто утерять ее страшится

Среди несовершенства и невзгод.

В аду он скажет, в царстве злорожденных, –

Я видел упование блаженных».

(Текст цитирован по источнику: Данте Алигьери. Малые произведения. Издание подготовил И. Н. Голенищев-Кутузов. Издательство «Наука», Москва, 1968. Новая Жизнь, XIX, стр. 24).

Идет ли здесь речь о Беатриче как о женщине? Неужели о ее присутствии умоляют все святые, и оно являлось бы «упованием блаженных»? Или же скорее речь идет о Святом Духе, поддерживающем свою Церковь Христовой любовью – (Милосердием) – до тех пор, пока все не обрели бы Новую Жизнь?[125]

То, что должно казаться в дольнем мире кощунством, – это несмотря ни на что двусмысленность. Отсюда и спор, противопоставляющий Орланди и Кавальканти: смысл его в том, чтобы окончательно определить, о чем пойдет речь: «Жизнь или смерть этот Амор?», – дерзко спрашивает первый. И второй отвечает: «От силы любви часто смерть происходит… Амор существует, когда желание столь велико, что превосходит пределы естественной любви… Поскольку он не происходит от качества, постольку отражает на себе самом свое собственное последствие. Это отнюдь не наслаждение, но созерцание».

Сомнений не остается: Амор является мистической страстью. Но все же необходимо определить роль естественной любви в этой небесной перспективе. Так поступил Даванзатти в конце XIII-го столетия, выразив в небольшой басне истинное естество воспеваемой им любви и опасность задерживаться на земных формах, являющихся только ее отражением:

«Подобно тому, как тигрица в своей великой тоске получает облегчение, глядя в зеркало и полагая, что зрит в нем своих детенышей, кого стремиться найти: в этом наслаждении она забывает про охотника и остается там, и больше не преследует; так и тот, кто проникнут любовью, черпает жизнь в созерцании своей дамы, ибо тем самым облегчает свою большую муку… Но дама не обладает снисходительным сердцем, день проходит, разочаровывая упование!»

Здесь Дама с безжалостным сердцем – это женщина, которая отвращается от Любви в свою пользу. В нравоучительном Бестиарии той эпохи я обнаружил подобную басню со следующим заключением:

«Хищник, на мой взгляд, это мы; его детеныши, отнятые у него охотником, суть добродетели, а охотник – Демон, заставляющий нас видеть то, чего нет. Отсюда многие люди погибли из-за того, что медлили идти к Господу».

Наступало время, когда поэты поддавались чарам зеркала и профанической риторики. Мы увидим, что Петрарка поддался «тому, чего нет», то есть образу своей Лауры, который слишком долго, как он сетует позднее, будет удерживать его от «обращения к Господу».

4. Петрарка, или обращенный Ритор

Любить вещь смертную с той верой,

Что Бога одного достойна и подобает лишь Ему…»

«Все и на маленьком острове, вырастающем из моря, знают, что был в высшей степени влюбленный человек и это Петрарка. И что самое лучшее воистину… Разве не то, что мы называем человека просто влюбленным? Ничего подобного. Он был таковым и особенно незабываемым, зажигательным, солнечным»[126].

Вот то, что должно поражать у Петрарки: незабвенная страсть, впервые воодушевляющая символы трубадуров совершенно языческим веянием, и отнюдь не еретическим! Он – в антиподах Данте, но также и риторам, на кого он ополчался. «Секрет», о котороя я говорил выше,