своей веры, пользуясь, а иногда и злоупотребляя языком любви-страсти. Конечно, из использования и злоупотребления должна была непременно извлечь выводы современная психология в свойственном ей здравом смысле, но которые мне представляются противоречащими Истории.

6. Примечание о метафоре

Однако не все объясняется историческими соображениями. Ведь можно еще отступить от вопроса и сказать: страстный язык возникает из куртуазной литературы, порожденной в среде определенной ереси; но эта ересь, в свою очередь, разве не сводится к сублимированным физиологическим состояниям? Ничто не позволяет утверждать это исторически. Тем не менее, в теории возражение остается возможным и даже неизбежным.

Нам известна философская головоломка: что было в начале, курица или яйцо? Возникает тот же самый не менее неразрешенный вопрос, когда речь идет о знании в конечном счете того, является дух или материя причиной феноменов, в которые оба вовлечены.

Например, в случае с мистическим языком: находимся ли мы в присутствие материализации духовного, что было бы тогда первопричиной, или, наоборот, сублимации физиологических, которые легли бы в основу того, что оказывается выраженным? Какой бы ответ мы ни дали, несомненным остается одно: мы пребываем в присутствие двух факторов, никогда не существующих друг без друга. Вполне можно было бы придерживаться данной эмпирической констатации. Но в действительности этого никто не делает.

К примеру, современной сознание, предстающее жертвой рефлексов, навязанных ему материалистическим знанием, всегда упрощает спор в пользу того, что низменно.

Возьмем случай с метафорами: мы говорим о вкусе, что он горький, и еще мы скажем о боли, которая заключает горечь. Как это можно объяснить? Все ответят, не колеблясь, что, когда речь идет у нас о горькой боли, мы выражаемся метафорой, образно. Собственный смысл слова «горький» тогда оказывался бы значением, касающимся физического ощущения, взятого изначально.

Возможно. Но откуда это нам известно?

Люди, которые верят в это, верят по причинам, которые были бы способны привести? Расследовали ли они, всегда ли хронологически «материальный» смысл слова предшествует «духовному», являвшемуся лишь переносом, почти допускаемым заблуждением? По правде сказать, никто не занимается подобными расследованиями: мы утверждаем на вере предрассудок, что окрестили здравым смыслом или очевидностью. Этот предрассудок состоит в вере, что физическое вернее и реальнее духовного; и что оно тем самым лежит в основе всего; что именно благодаря ему все объясняется.

Механизм сего предрассудка был определен подвергнут критике доктором Минковским[119] и Арно Дандьё надлежащим и учитывающим нюансы способом. По мнению этих двух авторов, так называемый «чистый» и так называемый «образный» смысл не могут быть «сведены» друг к другу, поскольку оба они «чисто» передают в различных областях неделимую и более глубинную реальность, предшествующую чувственным или духовным аспектам. Иначе как объяснить, что одно и то же слово могло служить обозначением столь разных феноменов? Воистину, в боли не меньше горечи, чем во вкусе соли; но то, что мы обозначаем одно и другое тем же словом, – это один и тот же способ воздействия, либо благодаря чувствам, либо благодаря мысли, во всей полноте нашего существования.

Ровно так обстоят дела с нашими любовными метафорами. Современник, не колеблясь, придерживается следующего суждения: «Любовь обозначает для меня сексуальное влечение, – однако Святая Тереза говорит непрестанно о любви, – так что это эротоманская мистика, не осознающая того». Но мы видели, что Святая Тереза ничего не отрицает и что, наоборот, «страстные» любовники, несомненно, мистики, этого не осознающие… Тем самым аргументы сводятся на «нет». Мы ничего не знаем о первоисточниках. То, что нам удалось выделить, – это лишь игра двух факторов в исторической эволюции. Подытожим ее еще раз для вящей ясности.

Наш страстный язык к нам переходит от риторики трубадуров. В высшей степени двусмысленная риторика: манихейская догматика составлена в ней из символов сексуального влечения. Но мало-помалу эта риторика, отделившись от создавшей ее религии, переходит в нравы и становится общим языком. Теперь, когда мистик хочет выразить свои неизреченные переживания, он вынужден пользоваться метафоры. Он берет их там, где находит такими, какие они есть, оставляя себе возможность их видоизменять впоследствии. Однако, начиная с XII-го столетия, распространенными метафорами являются метафоры куртуазной риторики. То, что мистики без колебаний овладевают ими, отнюдь не означает, что они «сублимируют» чувственные страсти, но просто обычное выражение этих страстей, к тому же, созданное мистикой, подходит для выражения духовной любви, которую они переживают. Настолько же лучше это подходит и для выражения «несчастных» отношений, поддерживаемых душой с ее Богом, что риторика более полно очеловечивается, оторвавшись от ереси. Поскольку ересь предполагала возможное единение Бога и души, влекущее за собой божественное счастье и несчастье всякой человеческой любви; постольку правоверие предполагает, что подобное единение невозможно: оно влечет за собой божественное несчастье, делая возможной человеческую любовь в ее пределах. Отсюда следует, что язык человеческой страсти по ереси соответствует языку божественной страсти по правоверию.

Таким образом, все находится в постоянном взаимодействии. И одно волевое решение могло бы выявить тот или иной момент этой непрерывной диалектики, сделав его первой данностью.

7. Окончательное освобождение мистиков

Это совершенно произвольное решение, пора принять его здесь и принять в пользу духа, то есть его первенства. То, что оно в конечном счете произвольно, или то, что оно относится к одному и тому же значению, не исключает того, что оно опирается на доводы. Я отмечу три из них.

1º Страстный язык, как мне кажется, объясняется духом, тем, что он выражает не торжество природы над разумом, – как заставляют думать такие общеупотребительные выражения, как «ослепленный страстью», «безумный от любви», – но преобладание духа над инстинктом: «Любовь живет, когда желание столь велико, что превосходит предел естественной любви», – сказал трубадур Гвидо Кавальканти в XIII-м столетии. Итак, факт преодоления пределов инстинкта определяет человека в качестве разумного. Только этот факт и позволяет нам говорить.

Что представляет собой этот язык на самом деле? Силу лгать настолько, насколько и возможность выражать то, что есть. Животное не способно лгать, говорить то, что не делает инстинкт, выходить за пределы необходимого и за грань удовлетворения. Страсть, любовь любви, это, наоборот, порыв за пределы инстинкта и, следовательно, лгущий инстинкту. Ответственным за подобное заблуждение может быть только «дух». (Здесь чувствуется, насколько глубоко связаны между собой любовь-страсть, выражение и ложь. И не предстает ли свойственной для всякой страсти эта воля выражения, описания, как бы для лучшего наслаждения собой? Но и убеждение в том, что другие не воспримут, и даже если начнут расспрашивать и обвинять, то можно только лгать во спасение самой сущности страсти!)

2º Если Иоанн Креста и