тем, как поддержать пуританское дело, Мильтон, находясь в поисках темы для эпопеи, иногда рассматривал в ее качестве кельтскую легенду об Артуре и Рыцарях Круглого стола. В своей поэме Penseroso, похвале Меланхолии, обращенной к этой «серьезной Деве», он просит ее призвать душу Орфея, супруга Канакеи, обладавшего кольцом и магическими зеркалами, в заключение вспомнив о «прославленных бардах»:

Что воспевали голосом торжественным и сильным

Турниры и победные трофеи,

Леса и устрашающие чары,

Чье ощущение превосходит звук.

«Where more is meant then meets ear»… Для своей Истории Британии он изучал Артурову хронику и ее легенды. И в сочинении De doctrina christiana он восстал «против созидательной силы Бога, против догматов о Троице и Воплощении… отвергая традиционные теологические определения, которые никак не находили своего обоснования в Библии»[141]. Отложим в сторону последнюю черту, несмотря ни на что связывающую Мильтона с Реформацией: не та же ли самая и единственная ересь, которую мы повсюду и во все времена обнаруживаем у истоков великого страстного лиризма?

Что же касается «материализма» Мильтона, то он в меньшей степени, чем можно предположить, противостоит «куртуазному» учению о любви. История гностических и манихейских сект хорошо показывает, что между монизмом, уподобляющим дух материи (или наоборот), и дуализмом, осуждающим материю во имя духа, не существует непреодолимой пропасти, особенно на этическом плане. Идеализм и материализм обладают важными общими предпосылками. Крайность сладострастия иногда соприкасается с крайностью экзальтированного целомудрия. А отрицание смерти у Мильтона приводит его к заключениям, очень близким с выводами катаров. Как и они, Мильтон полагает, что благое желание проистекает из интеллектуальных принципов, и что нам необходимо очиститься от скверного желания, чувственности, нашего главного греха. И Фладд, его наставник в оккультизме, учил, что свет является божественной материей…

Получается, что доктрина Мильтона более «рациональна» и социальна, нежели учение еретиков Юга (он, например, рассматривает брак как «средство от невоздержанности»). И разве она не поспособствовала крайним смятениям плоти и духа, которые не преминули возникнуть в нео-манихейских сектах.

8. Астрея: от мистики к психологии

История мифа во французском романе XVII-го столетия может, увы, сводиться к одной формуле: мистика, деградирующая в чистую психологию. Роман становится предметом изящной словесности. Д’Юрфе, Ла Кальпренед, Гомбервиль и Скюдери уже не имеют ни малейшего представления об эзотерическом смысле легендарного рыцарства. Символический характер тем, которые они повторяют, заставляют их просто сочинять бесконечные зашифрованные романы. Полександр это Людовик XIII, Кир Великий – Конде, Диана – Мария Медичи и т. д.

Темой романа остаются «противоречия» любви, но препятствием уже не является воля к смерти, столь таинственная и метафизическая в Тристане: здесь это просто точка чести, социальная мания. Здесь это героиня, представляющаяся наиболее хитроумной, когда речь идет об измышлении предлогов для расставания. Она терроризирует своего рыцарственного воздыхателя, и мы видим Полександра в романе Гомбервиля, скитающегося как безумец по пяти частям мира, дабы умиротворить раздраженный взор своей госпожи. В развязке ему еще предстоит задуматься, не собирается ли эта «королева недосягаемого Острова» свернуть ему шею. Но все завершается, как правило, свадьбой, намеченной на первой странице и отложенной до десятитысячной, если автор является чемпионом жанра. Именно этот аллегорический роман XVII-го столетия изобрел happy ending. Настоящий куртуазный роман раскрывался в смерти, ускользая в экзальтацию по ту сторону мира… Теперь мы желаем, чтобы все вернулось на круги своя, это побеждающее общество, вот почему завершение романа может быть только возвращением к тому, что уже больше не роман: к счастью.

Великие трагические темы мифа вряд ли пробуждают в Астрее лишь меланхолические отголоски. Здесь мы располагаем двенадцатью законами Любви, гениальными расставаниями, прославлением целомудрия, даже призывами к освобождающей смерти. Но дикая диалектика Тристана здесь не более, чем заигрывание, и борьба Ночи и Дня сводится к играм в полумраке. Между телами двух возлюбленных уже не обнаженный меч, но золотой обруч Селадона, украшенный благосклонностью пастушки.

Вот черта, символизирующая все остальное. В пятом и последнем томе этого романа, который мы не осмеливаемся называть романом-потоком, поскольку он проходит лишь по изгибам скромного ручья Линьон, отчаявшийся Селадон взывает о смерти; со своей стороны, Астрея думает о том же. Они придут просить конца своим превратностям у Фонтана Истины, охраняемого львами и единорогами: согласно оракулу, фонтан будет избавлен от чар лишь смертью самого верного возлюбленного и самой верной возлюбленной (тема Тристана: это искупление фатальности приворотного зелья). Селадон приближается, но, о чудо, львы и единороги пожирают друг друга, небо темнеет, гремит гром, гений Любви появляется в облаке и возвещает конец чарам. Астрея и Селадон теряют сознание (это метафорическая смерть) и переносятся к друиду Адамасу, где они пробуждаются, а затем сочетаются узами брака.

Принято считать необъяснимым огромный успех Астреи. И все же ее чары ничуть не отличаются от чар наших недавних сказочных романов. И психология французских писателей не переставала упиваться в аллегорическом изяществе: смотреть Жироду (Giraudoux). Лафонтен обожал «этот изысканный труд». И Руссо, проезжая в Лион, пожелал посетить Ле Форез и найти на берегах Линьона тени Диан и Сильвандров. Когда он расспрашивал свою хозяйку, она ему сказала, что Форез был прекрасной страной кузнецов, где искусно обрабатывали железо: «Эта добрая женщина, – напишет он с грустью, – наверное, приняла меня за ученика слесаря».

* * *

По правде сказать, я чувствую себя вполне способным взять на себя похвалу Астрее: с точки зрения литературного искусства это важное достижение. Никогда еще источники самой ученой риторики не были до такой степени гармонизированы. Нельзя представить себе лучше написанного романа; наиболее строго настроенного в своем развитии на законах самой надежной эстетики. Использование «постоянных персонажей» – пастух, пастушка, непостоянство, кокетка, удалец и пр. – дает диалектике чувств лучшую гарантию точности и, даже скажем, истине. Здесь именно искусство, но не «жизнь», ведущая игру. Перед нами творение духа, а не смешение тревожных размышлений, более или менее нескромных признаний и незаслуженных случайностей (как это и есть в современных романах). Одним словом, Астрея является произведением. Оно предполагает ученое ремесло и двадцать пять лет его применения. Снобизм, принесший ему успех, оказался более сведущим, нежели наш.

Но характер этой завершенности нам позволяет поставить четкий вопрос: чего стоит сам успех литературного усилия? Если задуматься о первоначальном мифе, все темы которого повторяет Астрея, то поразительно констатировать, что у Юрфе трагическое деградирует в эмоцию, а судьба в романическую машину. Все сводится к нравоучению и угодничеству. Должно ли думать, что самая изысканная литература в силу своего совершенства не что иное, как побочный продукт творческой