Гоголя, что он попал под её чары и не устоял перед искушением приблизиться к ней.

На самом деле всё было гораздо тоньше, сложнее и занимательнее. Гоголь и Смирнова придумали для себя игру, поначалу вполне невинную, но затем оказалось, что такие игры невинными не бывают, всё зашло гораздо дальше, чем им хотелось. Самое забавное, что они будто бы и не ожидали этого, искренне не думали, что могут влюбиться друг в друга.

Их сблизил Рим, весенний Рим 1843 г., где жил Гоголь, успевший кое-как пережить изматывающую драму издания первого тома «Мёртвых душ» и переживающий теперь высшую точку признания, которое всё более ширилось. Гоголь, едва дождавшись издания книги, сбежал в римскую келью, в полюбившийся уголок, мечтая теперь привести в порядок нервы, своё душевное устройство и засесть за главный труд, за создание того здания, того дворца, которым должен был являться второй том поэмы, вместе с третьим томом.

Н.В. Гоголь в конце 1840-х гг. Художник Ф.А. Моллер

Продумывая в голове вторую и третью часть «Мёртвых душ», Гоголь строил планы поистине грандиозные, думал отойти даже и от ироничности своей, то есть от прежнего приёма, создав книгу, способную побудить Россию к истинному преображению, явиться чем-то большим, чем обычное литературное произведение.

Но вдруг в жизни Гоголя появилась Смирнова, причём предстала в новой роли. Весной-летом 1843 г., сначала в Риме, потом во Франкфурте, в Бадене и, наконец, в Ницце Николай Васильевич и Александра Осиповна заново открывают для себя друг друга. Гоголь удивлялся этому: «Вы были знакомы со мною и прежде, и виделись со мною и в Петербурге, и в других местах. Но какая разница между тем нашим знакомством и вторичным нашим знакомством в Ницце! Не кажется ли вам самим, как будто мы друг друга только теперь узнали, а до того времени вовсе не знали?» [270].

Впрочем, поначалу отношения были прежними. Смирнова всё также насмешлива, легка, непосредственна, несмотря на свои тридцать три года, а Гоголь хотя уже и менее стеснителен и робок, но всё также загадочен и немного отстранён.

Однако в Риме с Гоголем всякий раз творилось что-то иное, чем в иных местах, Рим был родным городом для Гоголя, самым родным, самым дорогим и близким, в Риме жила душа Гоголя, её-то и сумела открыть для себя Черноокая Ласточка. Тогда возникла игра, которая перешла в погоню.

А начался эпизод так. Зимой 1842 г. Гоголю вдруг ужасно захотелось увидеть Смирнову, и по удивительному стечению обстоятельств она в этот момент оказалась в Италии, правда не в Риме, а во Флоренции, где Александра Осиповна обосновалась с детьми и младшим братом.

Гоголь, сам не зная почему, обрадовался вдруг дошедшим до него известием о приезде Смирновой во Флоренцию, начал писать ей из Рима, что тотчас же хотел бы ехать к ней, но не мог исполнить намерение, имея на руках больного Н.М. Языкова [271].

Дело в том, что у Гоголь обладал обострённым чувством ответственности и, пожалуй, родительским инстинктом. И вот, с той же внимательностью, с которой он относился к своим младшим сёстрам, опекая их и помогая им в каждой мелочи, Гоголь теперь опекал угасающего Языкова – своего друга, который был ещё недавно кумиром юности гоголевского поколения, одним из самых даровитых поэтов эпохи.

Когда Языков, которого в 1842 г. занесло в Венецию, встретился с Гоголем (направлявшимся оттуда в Рим), то написал родным: «Не знаю, как благодарить Гоголя за всё, что он для меня делает: он ухаживает за мною и хлопочет обо мне, как о родном; не будь его теперь со мною, я бы вовсе истомился. Вероятно, более, нежели вероятно, что я решусь ехать зимовать в Рим» [272].

В начале 1840-х гг. Языков был ещё совсем не стар, но «грехи юности», то есть бесконечные пирушки, а также досуг, проходивший в обществе дам самого разного (и порой довольно лёгкого) поведения, подорвали здоровье лирика, он заработал себе нехорошую болезнь, которая дала тяжёлые осложнения, и к своим сорока годам Языков уже с трудом передвигался, начав превращаться в старика и калеку. В предыдущий период, как мы помним, Николая Языкова опекал брат, проживая вместе с ним в Ганау, но теперь опека была поручена Гоголю.

Гоголь не судил друзей по их ошибкам, старался помочь, когда это было в его силах. И вот он, как нянька, ходил за Языковым, который в данный момент жил в Риме, в том же доме, где и Гоголь, только этажом ниже.

Но Николаю Васильевичу отчего-то очень хотелось оказаться в обществе Смирновой. Александра Осиповна мигом откликнулась на предложение Гоголя возобновить знакомство и встречи. Однако и у неё на руках были подопечные – маленькие дочери. Потому и Смирнова нынче не могла располагать собою целиком и полностью. Но, к счастью, её дети в тот момент были здоровы, и ей проще было переехать в Рим к Гоголю, чем ему во Флоренцию.

Шенрок, описывая данный момент, сообщает следующее: «Гоголь убедительно умоляет Смирнову приехать в Рим и с нетерпением ждёт встречи, чуть не считая часы. Языков был совсем плох, и Гоголь сам не мог и думать о поездке во Флоренцию. В одном письме Гоголь утверждал, что видеть Смирнову у него душевная потребность, и подписывается: «Любящий без памяти вешу душу». В следующем письме он опять повторяет: «Упросите себя ускорить приезд свой» [273].

Так вот когда Александра Осиповна стала получать от Гоголя одно письмо за другим, в которых он просил её приехать, то решила сделать это. При ней был брат – Аркадий Россет – приятель Гоголя. Брат в конце декабря 1842 г. прибыл в Рим. Встретив его, Гоголь был в восторге, не допустил его искать квартиру самому и, как знаток Рима, выбрал место для неё не только самое удобное для зимней жизни, но и близкое ко всем наиболее крупным достопримечательностям города. И когда Черноокая Ласточка наконец прибыла в Вечный город, место жительства её было на Piazza Trojana, в Palazzetto Valentini.

Впоследствии Александра Осиповна вспоминала: «На лестницу выбежал Гоголь, с протянутыми руками и с лицом, сияющим радостью. «Всё готово! – сказал он. – Обед вас ожидает, и мы с Аркадием Осиповичем уже распорядились. Квартиру эту я нашёл. Воздух будет хорош; Корсо под рукою, а что всего лучше – вы близко от Колизея и foro Boario». Поговорив немного, он отправился домой, с обещанием прийти на другой день» [274].

У Шенрока мы находим: «Нечего и говорить, с каким восторгом и нетерпением он принялся показывать Смирновой боготворимый Рим, как ежедневно стремился видеть её, поражать неистощимыми сюрпризами Вечного города, как он весь возрождался и оживал при этом, занося в свой дневник каждое впечатление Александры Осиповны, каждое