И вдруг её угораздило увлечься человеком совершенно нелепым в быту, неопытным в любви, который не знает даже, как подойти к женщине. Гоголь ещё недавно был для Смирновой чем-то вроде младшего брата, наивного чудака, она и во сне не могла бы увидать такую картину, как безотчётное увлечение Гоголем. Но вот случились они – забавные чудеса! Гоголь и Смирнова, удивляя и потешая светских сплетников, забылись, увлеклись той игрой, что стара как мир.

Но Гоголь чем дальше, тем больше боялся привязанности к Смирновой, не желал позволить, чтобы это увлечение превратилась во что-то, что беспокоило бы его всю оставшуюся жизнь, и вот он опять попытался отдалиться от Смирновой, уехал от неё во Франкфурт… и опять ничего не вышло! Ласточка уже скоро была рядом с ним, и он снова потерял контроль над собой, забылся и размяк, восхищённо упиваясь ею.

В письме Языкову Гоголь писал: «Это перл всех русских женщин, каких мне случалось из них знать прекрасных по душе. Но вряд ли кто имеет в себе достаточные силы оценить её» [288].

Сама Ласточка вспоминала эти недели так: «В июне месяце во Франкфурте; наш «Hоtel de Russie», на ул. Цейль, там я и остановилась. А Жуковские жили в Саксен-Гайзене. Мы провели две недели очень приятно, виделись каждый день. Гоголь был как-то беззаботно весел во всё это время» [289].

Движения Смирновой и Гоголя почти сразу стали заметны тем русским, что жили за границей. Странный вояж Александры Осиповны не укрылся от А.И. Тургенева. Наблюдая за ним, Тургенев писал князю Вяземскому: «Через четыре дня Смирнова поехала прямо во Франкфурт; оставив детей с Жуковским, с Гоголем она обрыскала Бельгию и Голландию» [290].

Слух о романе Гоголя и Смирновой едва ли не мгновенно пересёк границы и пролился обильным дождём над московскими и петербургскими салонами. Господа аристократы ахали и охали, перемывая косточки этой странной пары. Кто-то осуждал и удивлялся, кто-то ухмылялся и острил, в свете подумали невесть что!

А, впрочем, что можно было подумать о женщине, которая, оставив детей у знакомых, устремилась вслед за мужчиной в путешествие по живописным голландским городкам? Ничего дурного, помилуйте, кроме того, что эта женщина и этот мужчина влюблены друг в друга. Ну и, разумеется, всем подумалось о том, что эти двое хотят развеяться, увидеть фламандскцю живопись и какие-нибудь ещё картины – яркие, увлекательные, насыщенные чувством. Тихая, красочная Голландия – каналы, улочки, маленькие отели…

Наконец, Гоголю и Смирновой начали приходить письма предостерегающего содержания. Обоих призывали одуматься.

Князь Гагарин прямо заявил Смирновой, что отношения с Гоголем для неё – моветон. А уж Гоголю-то чего только не наплели о Смирновой!

Надежда Николаевна Шереметева – почтенная дама, которая много лет была для Гоголя второй матерью, помогла Гоголю в заботе о его сёстрах, позволив даже пожить у себя, в московском особняке, одной из сестрёнок, – опечалилась вдруг нравственным обликом Гоголя и написала ему следующее: «Знайте, мой друг, – слухи, может, и несправедливы, но приезжавшие все одно говорят и оттуда пишут то же, – что вы предались одной особе, которая всю жизнь провела в свете и теперь от него удалилась. Послужит ли эта беседа на пользу душе вашей? Мне страшно, – в таком обществе как бы не отвлеклись от пути, который вы, по благости божией, избрали» [291].

Да что Шереметева, даже и Саша Данилевский удивлённо рассуждал о «сердечной слабости», овладевшей вдруг Гоголем.

Н.Н. Шереметева. Литография XIX в.

Так уж устроены люди, так устроен род людской – нас до жути волнует чужая личная жизнь. Зачем она нам сдалась – кто бы сказал! Но никуда, никуда не можем деться мы оттого, чтобы не совать нос в чужие дела.

И вот беззаботная весёлость Гоголя омрачается, на него начинает давить груз пересуд и сплетен. Для Гоголя имел значение любой пустяк, даже малость какая-нибудь могла смутить его, дать пищу его мнительности, а уж такой скандал – и подавно! Гоголь твёрдо, теперь совсем твёрдо решает порвать со Смирновой.

Биограф Гоголя Кулиш со слов Александры Осиповны, описал это так: «Гоголь уже простился тогда с нею и должен был через минуту проехать мимо в дилижансе. Но сколько она ни звала его, чтоб обернулся к ней, Гоголь сделал вид, что ничего не слышит, и таким образом проехал мимо неё и уехал. Она не условилась с ним, где им увидеться в будущую зиму, и письменно потом просила его приехать в Ниццу. Он отвечал, что чувствует, как слишком привязывается к ней, а ему не следует этого делать, чтоб не связывать своих действий никакими узами» [292].

Но всё же расстаться с нею оказалось для Гоголя не так и просто. Усилием воли можно заставить себя усмирить плоть, однако никак невозможно принудить себя чувствовать что-то иное, чем то, что ты испытываешь на самом деле. И снова Гоголь сумел лишь на время проститься со Смирновой, но предался мечтам, как никогда, сладко и упоённо. Он размечтался так, что принялся писать роман о счастливой любви, который теперь должен был стать частью второго (или третьего) тома «Похождений Чичикова», где жизненные пути и коллизии приводили героев преобразившейся поэмы к свету и доброте.

Николай Васильевич устремляется в Ниццу. Лето завершается, но Гоголь снова погружается в ту лёгкость, почти беззаботность, что дарила его душе что-то очень светлое. Жуковскому он пишет следующее: «В Ниццу я приехал благополучно, даже более чем благополучно, ибо случившиеся на дороге задержки и кое-какие неприятности были необходимы душе моей… Ницца – рай; солнце, как масло, ложится на всём; мотыльки, мухи в огромном количестве, и воздух летний. Спокойствие совершенное. Жизнь дешевле, чем где-либо. Смирнова здесь…

Я продолжаю работать, т. е. набрасывать на бумагу хаос, из которого должно произойти создание «Мёртвых душ». Труд и терпение награждают меня много. Такие открывают тайны, которых не слышала дотоле душа, и многое в мире становится после этого труда ясно» [293].

Да, Гоголь всё же объявился сам рядом со Смирновой и открылся Черноокой Ласточке в самом искреннем порыве: он прочёл Смирновой те главы из второго и, что удивительно, из третьего томов, в которых была описана состоявшаяся, счастливая любовь Улиньки и Тентетникова.

Тут надо уточнить одну вещь. Александра Осиповна в своих воспоминаниях утверждает, будто Николай Васильевич прочёл ей отрывки из третьего тома поэмы, однако большинство гоголеведов утверждают, что отрывки, которые прочитал Смирновой Гоголь, принадлежали на самом деле к черновикам первоначального варианта второго тома, в то время как третий том Гоголем начат не был. Это уточнение, конечно, непринципиально, поскольку всерьёз ничего не меняет,