момент в этой самой Ницце Гоголь и начал встречаться с той принцессой, которой будут посвящены ключевые главы нашей книги, – с Анной Михайловной – дочерью сиятельного графа Виельгорского и Луизы Карловны, урождённой принцессы Бирон. Гоголь не ожидал никаких сюрпризов от этих встреч, и родители девушки ничего такого не ожидали, они совершенно спокойно отпускали её на уединённые прогулки с Гоголем. С Нозинькой (таково было домашнее имя Анны Михайловны) Гоголь чувствовал себя гораздо увереннее и солиднее, чем с Ласточкой. Николай Васильевич с самого начала претендовал на роль наставника и строгого руководителя молодой графинечки. Но что же это такое – Средиземное море шептало Гоголю чего-то иное, не то, чего хотела слышать его восторженно-строгая, но страстная и юношеская душа.

Впрочем, подобие романа с Анной Михайловной начнётся позже, не станем пока забегать вперёд. Пока Гоголь был поглощён «дружбой» с Черноокой Ласточкой, примкнув к числу тех людей, которые желают убедить себя в том, что дружба между мужчиной и женщиной возможна, но всякий раз вынуждены убедиться, что, начинаясь как дружба, это чувство очень нередко переходит в нечто куда большее.

Гоголю было ещё не так много лет, чтобы надёжно убить свою плоть и все тонкие чувства. Гоголь методично работал над этой задачей, а они, безобразники, не собирались пока умирать, не успев расцвести как следует.

Гоголь хотел быть недосягаемым, непогрешимым, царственным гением, а тут вдруг какие-то страстишки, которые льнут со стороны тёплого моря! Да как это так?! Да чего это такое?!

И Гоголь обиделся на себя самого, он себя разочаровал, от самого себя он потребовал очищения! Гоголь ударился в религию, с места в карьер рванул он в тот религиозный мистицизм, который уже скоро выставит его в глазах многих в самом нелепом виде. Со всей страстью своей неукротимой и странной натуры, он принялся искать духовную опору.

Усмешки посыпались на него со всех сторон, но только не от Смирновой, ей больше не было весело, она начала тосковать. Гоголь не прекращал общаться с нею, больше того, теперь их контакты упорядочиваются, приобретают другую оформленность. Гоголь предложил новую игру, Смирнова приняла её. Хотя игра-то совсем уж новой не являлась, Гоголь хотел стать для Ласточки духовным поводырём, Гоголь не мог отучить себя от привязанности к Смирновой, но желал превратить её, привязанностью эту, во что-то столь эфирно-возвышенное, что сами ангелы рисковали теперь задеть их локтями, их двоих, возвысившихся до эфира.

Предыдущей зимой, в Риме, Смирнова одержала свою заслуженную победу, увидав влюблённого Гоголя, а здесь, в Ницце, Гоголь добился победы, сделав Смирнову своей ученицей, привязав её к себе, изменив что-то в ней, создав её по-новому, по-иному. Теперь это была уже другая женщина, совсем другая.

Когда вернулась в Россию, Ласточка писала Гоголю: «Мне скучно и грустно. Скучно оттого, что нет ни одной души, с которой бы я могла вслух думать и чувствовать, как с вами; скучно потому, что я привыкла иметь при себе Николая Васильевича, а что здесь нет такого человека, да вряд ли и в жизни найдешь другого Николая Васильевича… Душа у меня обливается каким-то равнодушием и холодом, тогда как до сих пор она была облита какою-то теплотою от вас и вашей дружбы. Пожалуйста, пишите мне. Мне нужны ваши письма» [296].

И Гоголь писал ей, много писал, но он по-прежнему рьяно бежал от того, что казалось ему ненужной растратой душевной страсти, нечестной, нечистой связью, и потому он писал ей о необходимости крепко, искренно молиться, выучивать наизусть православные псалмы, думать о самом ярко-возвышенном, воскрешающе-очищающем, нездешнем. Эти его письма могли показаться излишне-пафосными, вычурными, даже скучными. Они могли показаться такими всем, но не ей. Она читала их, но видела не слова и не буквы, а Гоголя, самого Гоголя, его чистую, ранимую, детскую душу, его грустно-ироничные глаза, слышала интонации его голоса. И Черноокая Ласточка отвечала именно так, как хотелось Гоголю.

Он умел любить так, как он умел любить. Каждый умеет только так, как ему дано, что тут скажешь? И Ласточка научилась принимать это как есть и ценить то, чего есть. Когда Гоголь не захотел или не сумел ответить на страсть и предложил бесконечную духовную близость, она ушла в это вся и отыскала в этом свою прелесть. И вот она писала, писала, писала письма.

«Молитесь за Россию, за всех тех, которым нужны ваши молитвы, и за меня, грешную, вас много, много и с живою благодарностью любящую. Вы мне сделали жизнь лёгкую; она у меня лежала тирольской фурой на плечах. А признаться ли вам в своих грехах? Я совсем не молюсь, кроме воскресения. Вы скажите мне, очень ли это дурно, потому что я, впрочем, непрестанно, – иногда свободно, иногда усиленно, – себя привожу к Богу. Я с ленцой; по утру проснусь поздно, и тотчас начинается житейская суета хозяйственная… Вы знаете сердца хорошо; загляните поглубже в моё и скажите, не гнездится ли где-нибудь какая-нибудь подлость под личиною доброго дела и чувства? Я вам известна во всей своей черноте, и можете ли вы придумать, что точно так скоро сделалась благодатная перемена во мне, или я только себя обманываю, или приятель так меня ослепил, что я не вижу ничего и радуюсь сердцем призраку? Эта мысль иногда меня пугает в лучшие минуты жизни… Вы одни доискиваться умеете до души без слов… Я ещё все-таки на самой низкой ступеньке стою, и вам еще не скоро меня оставлять. Напротив, вы более, чем когда-либо, мне нужны» [297].

* * *

Когда Александра Осиповна Смирнова покинула Ниццу, чтобы отбыть сначала в Париж и затем в очередной раз посетив некоторые другие европейские города, вернуться в Россию, в её жизни и в жизни Гоголя начинается особый период, который должен был, казалось, открыть важную и по-новому чистую страницу в их судьбах. Однако линии этих судеб расходились теперь всё дальше. И занялась вдруг столь удивительно-замысловатая пора, что в жизни обоих, и прежде всего в гоголевской жизни, смешано и переплетено оказалось несколько разных сюжетов, несколько трудных казусов и странных тем. А факты сюжетов этих порой норовят будто бы поспорить друг с другом – так всё непросто. Там очень многое скрыто в странных закоулочках. Но нам с вами нужно будет пройти по их лабиринту.

Гоголь, пройдя через историю отношений со Смирновой, пережил эмоциональную встряску, испытал нечто такое, что было подобно удару массивного метеорита о поверхность планеты, сумевшего пускай и чуть-чуть, но сместить ту планету с её прежней траектории. Изменившийся Гоголь больше никогда не вернётся к прежней интонации своих произведений, он больше не будет лёгким, источающим сарказм и самоиронию. Теперь