приключение с её детьми, которых он полюбил от души так, как едва ли любил каких-либо других детей. Все прогулки Гоголя и Смирновых оканчивались непременно осмотром излюбленного Гоголем Св. Петра, а показывая знаменитую статую Моисея в San Pietro in Vinculis, Гоголь долго не позволял спутникам смотреть в сторону и скомандовал им обернуться» [275].

В самом деле, Гоголь почти сразу привязался к дочкам Александры Осиповны, и они даже по прошествии многих лет помнили это отношение Гоголя. Не реализованный прежде в полную силу отцовский инстинкт Гоголя, то его чувство, те заботы, которые он дарил младшим сёстрам и друзьям, нуждавшимся в помощи, теперь были обращены на этих милых крох, конечно же похожих на свою красивую мать.

И вот Николай Васильевич неожиданно для себя самого окунулся в такое состояние, которое очень было похоже на семейную жизнь, точнее сказать, на путешествие семейства, приятный заграничный вояж, наслаждаясь которым каждый член семьи бесконечно счастлив.

Александра Осиповна потом вспоминала об этих днях, красочно расписывая, со свойственным ей юмором, прогулки по ласковому зимнему Риму, которыми Гоголь потчевал её. «Он хвастал Римом так, как будто это его открытие, – вспоминала Смирнова. – В Сикстинской капелле мы с ним любовались картиной Страшного суда. Одного грешника тянуло то к небу, то в ад. Видны были усилия испытания. Вверху улыбались ему ангелы, а внизу встречали его чертенята со скрежетанием зубов. «Тут история тайн души, – говорил Гоголь. – Всякий из нас раз сто на день то подлец, то ангел» [276].

Далее Смирнова продолжала, описывая бытовую сторону общения: «После поездок мы заходили в Сан-Аугустино и восхищались ангелами Рафаэля и рядом с церковью покупали макароны, масло и пармезан. Гоголь сам варил макароны, и это блюдо съедалось с удовольствием» [277].

Такие прогулки продолжались ежедневно в течение недели, и Гоголь направлял их так, что они кончались всякий раз Петром. «Это так следует. На Петра никогда не наглядишься, хотя фасад у него комодом», – замечал Гоголь. При входе в собор Петра Гоголь подкалывал свой сюртук, и эта метаморфоза преобразовывала его во фрак, потому что кустоду (то есть привратнику) приказано было требовать церемонный фрак из уважения к апостолам, папе и Микельанджело [278].

Гоголь в эти недели постоянно находился в состоянии восторга, в приподнятом расположении духа, а шалости детей Черноокой Ласточки казались ему чем-то бесконечно забавным.

Когда маленькая дочь Смирновой Ольга вскарабкалась ни много ни мало на статую Нила и хотела стащить мальчика, изображавшего на этой статуе ручей, или когда она же спросила у Гоголя, знает ли он о римских гусях и о Бруте, он лишь улыбался и терпеливо рассказывал маленькой проказнице обо всём на свете. Забавляла его и трехлетняя сестра её Надежда, которая однажды спросила неожиданно про римского папу [279].

Порой Гоголь и Смирнова оставались наедине. Александра Осиповна располагала прислугой и гувернантками, для Ласточки не было проблемой найти отдых от забот. Гоголь и Смирнова, как никогда, откровенно раскрылись друг перед другом, хотя это было несвойственно прежде, в отношениях с другими людьми, ни ей, ни ему.

Шенрок замечает: «С Гоголем Смирнова была чрезвычайно откровенна, принося ему свою душевную исповедь. Ему она приписывала особое благотворное влияние на свой внутренний мир и больше всего с благодарностью ценила то, что, как она была убеждена, Гоголь полюбил её за душевные качества. Смирнова впоследствии писала Гоголю: «Вы знаете о состоянии души, для вас совершенно открытой. Вы одни мне остались всегда верными, вы одни меня полюбили не за то внешнее и блестящее, которое мне принесло уже столько горя, а за искры души, едва заметные, которые вы же своей дружбой раздули и согрели! На вас одного я могу положиться, тогда как вокруг себя нахожу только расчёт, обман или прекрасный призрак любви и преданности. К вам стремится страждущая душа моя» [280].

Римские предместья омывало тёплое, вечно тёплое и ласковое, даже зимой, Средиземное море, а увлечение друг другом у Гоголя и Смирновой стало приобретать вдруг более романтический оттенок.

У Кулиша мы находим такие строки: «Под весну, когда уже в поле сделалось веселее, Гоголь, вместе со Смирновой, выезжал для прогулок в Кампанью. Особенно любил он Ponte Numentano и Aqua Accittosa. Там он ложился на спине и не говорил ни слова. Когда его спрашивали, отчего он молчит, он отвечал: «Зачем говорить? Тут надобно дышать, дышать, втягивать носом этот живительный воздух и благодарить Бога, что столько прекрасного на свете» [281].

Между Гоголем и Черноокой Ласточкой всё поначалу было вполне невинно, по-дружески, как и прежде. Но вдруг римские приятели Гоголя стали замечать в нём перемены, неожиданные перемены.

Фёдор Васильевич Чижов, общавшийся с Гоголем в данный период, вспоминал спустя годы: «В Риме он вёл жизнь совершенно студентскую: жил без слуги, обедал в трактире. В обществе, которое он посещал изредка, он стал молчалив до последней степени. Не знаю, впрочем, каков он был у А.О. Смирновой, которую он очень любил и о которой говаривал с восхищением. С художниками он совершенно разошёлся. Все они припоминали, как Гоголь бывал в их обществе, как смешил их анекдотами; но теперь он ни с кем не видался» [282].

Изменилась вдруг и Александра Осиповна, насмешливость начала улетучиваться, потянуло её вдруг на лирический лад.

«В римской Кампанье есть какая-то неизъяснимая прелесть, – писала она в письме Жуковскому, – и не знаю почему, воспоминается что-то родное, вероятно, степь Южной России, где я родилась. Мы часто с Гоголем там бродим…» [283].

И вот в сознании Гоголя произошло вдруг что-то, в его душе что-то переменилось, прозвучал особый мотив, не изведанный прежде. Это был уже не тот вялотекущий роман в письмах, который они вели с Машей Балабиной, это было нечто иное. Александра Осиповна, конечно же, сразу догадалась о том, что творится с Гоголем, и дала ему это понять. Николай Васильевич сам не ожидал от себя такой оказии, даже не думал, что может взять вдруг и потерять голову вот так, совершенно утратив контроль над своими чувствами и возможность сопротивляться тому влечению, которое всё более захватывало его.

«Мы с ним совершили поездку в Альбано, – вспоминала Смирнова впоследствии. – Вечером мы собирались вместе; по очереди каждый из нас начал читать «Lettres d’un voyageur» Жорж-Занда. Я заметила, как Гоголь был в необычайно тревожном настроении, ломал руки, не говорил ничего, когда мы восхищались некоторыми местами, смотрел как-то пасмурно и даже вскоре оставил нас. Всё небольшое общество наше ночевало в Альбано. На другой день, когда я его спросила, зачем он ушел, он спросил, люблю ли я скрипку. Я сказала, что да. Он сказал: «А любите ли вы, когда на скрипке фальшиво играют?» Я сказала: «Что это значит?» Он: «Так