но я должен был упомянуть об этом, чтобы представить перед вами все возможные детали, даже самые незначительные.

Так вот второй был том или третий – можно спорить, нельзя, однако, поспорить с главным – отношения Гоголя и Смирновой подошли к самой высокой точке. Гоголь, сам не понимая того, захотел выговориться, открыться, рассказать свои тайные мечты, увы, неосуществимые. И каким же образом мог сделать это писатель?

Александра Осиповна так вспоминала этот момент: «Как-то раз в Ницце, он читал мне отрывки из второй и третьей части «Мертвых душ», а это было нелегко упросить его сделать. Он упирался, как хохол, и чем больше просишь, тем сильнее он упирается. Но тут как-то он растаял, сидел у меня и вдруг вынул из-за пазухи толстую тетрадь и, ничего не говоря, откашлялся и начал читать. Я вся обратилась в слух. Дело шло об Улиньке, бывшей уже замужем за Тентетниковым. Удивительно было описано их счастие, взаимное отношение и воздействие одного на другого… Тогда был жаркий день, становилось душно. Гоголь делался беспокоен и вдруг захлопнул тетрадь. Почти одновременно с этим послышался первый удар грома, и разразилась страшная гроза. Нельзя себе представить, что стало с Гоголем: он трясся всем телом и весь потупился. Когда после я приставала к нему, чтобы он вновь прочёл и дочитал начатое, он отговаривался и замечал: «Сам бог не хотел, чтоб я читал, что ещё не окончено и не получило внутреннего моего одобрения…» [294].

Смирнова была одной из немногих, кто слышал главы второго тома гоголевской поэмы в его настоящем виде, ещё до того, как Гоголь решил перечеркнуть всё и сжечь (на что у него были веские причины, о которых нам в следующих главах ещё придется вести тяжкий и невесёлый разговор), а содержание тех глав, в которых говорилось о гармоничной любви героев гоголевской поэмы, слышала, быть может, она одна – Черноокая Ласточка.

Огромное число людей, и тогдашних и нынешних, отдали бы что угодно, лишь бы услышать или прочесть эти главы, но рукописи были уничтожены Гоголем, преданы огню. Рукописи не горят, не сгорают они для высших миров и для вечности, но для нас, грешных, они делаются неведомы, коль автор предаёт их огню.

Из третьего тома (если он был начат) всё сгорело подчистую, не осталось решительно ничего, а из второго тома до нас дошли лишь черновики, где текст сохранён частично, тот текст, который Гоголь несколько раз восстанавливал по памяти, уже подходя к финалу своей жизни, всё пытаясь переписать набело – и жизнь, и поэму. К сожалению нашему, Гоголю не удалось ни того ни другого, но какая-то часть этой поэмы, причём лирическая, любовная часть, уже существовала на свете, уже звучала и была услышана Александрой Осиповной там, на берегу Средиземного моря, перед началом грозы.

Эх, взглянуть бы хоть мельком, хоть одним глазком на те картины, которые представлялись Гоголю счастьем разделённой любви Улиньки и её избранника. Но невозможно это, невозможно! А что же есть в нашем распоряжении? Хоть что-то есть? Да, есть, но это лишь обрывки чувств нашего сумрачного гения, нашего робкого, нежного поэта, нашего Гоголя.

Вот он обрывочек, вот она – тонкая нотка той минуты, которую пережила Александра Осиповна. Этот отрывок, к сожалению, не из третьего тома, а из второго, но мы хоть отчасти можем узнать – что же это за Улинька такая? Каковым видел Гоголь свой высокий идеал, какою он ваял свою Галатею, чем дышал он, глядя в глаза своей Ласточке?

«Имя ей было Улинька. Воспиталась она как-то странно. Её учила англичанка-гувернантка, не знавшая ни слова по-русски. Матери лишилась она еще в детстве. Отцу было некогда. Впрочем, любя дочь до безумия, он мог только избаловать её. Как в ребенке, возросшем на свободе, в ней было всё своенравно. Если бы кто увидал, как внезапный гнев собирал вдруг строгие морщины на прекрасном челе её и как она спорила пылко с отцом своим, он бы подумал, что это было капризнейшее создание. Но гнев её вспыхивал только тогда, когда она слышала о какой бы то ни было несправедливости или дурном поступке с кем бы то ни было. Но никогда не гневалась и никогда не споривала она за себя самоё и не оправдывала себя. Гнев этот исчезнул бы в минуту, если бы она увидела в несчастии того самого, на кого гневалась. При первой просьбе о подаянии кого бы то ни было, она готова была бросить ему весь свой кошелёк, со всем, что в нём ни <было>, не вдаваясь ни в какие рассуждения и расчёты. Было в ней что-то стремительное. Когда она говорила, у ней, казалось, всё стремилось вослед за мыслью – выраженье лица, выраженье разговора, движенье рук; самые складки платья как бы стремились в ту же сторону и, казалось, как бы она сама вот улетит вослед за собственными словами. Ничего не было в ней утаённого. Ни перед кем не побоялась бы она обнаружить своих мыслей, и никакая сила не могла бы её заставить молчать, когда ей хотелось говорить. Её очаровательная, особенная, принадлежавшая ей одной походка была до того бестрепетно-свободна, что всё ей уступало бы невольно дорогу. При ней как-то смущался недобрый человек и немел; самый развязный и бойкий на слова не находил с нею слова и терялся, а застенчивый мог разговориться с нею, как никогда в жизни своей ни с кем, и с первых минут разговора ему уже казалось, что где-то и когда-то он знал её и как бы эти самые черты её ему где-то уже виделись, что случилось это во дни какого-то незапамятного младенчества, в каком-то родном доме, веселым вечером, при радостных играх детской толпы, и надолго после того становился ему скучным разумный возраст человека.

Точно то же случилось с нею и с Тентетниковым. Неизъяснимое новое чувство вошло к нему в душу. Скучная жизнь его на мгновенье озарилась» [295].

* * *

Скучная жизнь его на мгновение озарилась, в самом деле озарилась, и причём ярко. Но Гоголь не мог допустить для себя того, что не укладывалось в его понятие о должном, изменить высоким идеалам ему казалось кошмаром. Смирнова была замужем, у неё были дети, она была той книгой, что написана не им, не Гоголем, и не для него, не для Гоголя. Во всяком случае, Гоголю так казалось.

Гоголь с новой силой принялся бороться со своим чувством, уничтожил любовные главы своей поэмы, стал отдаляться от Смирновой. В этот самый