космического уровня: алмаз Назьяса способен растопить льды полюса. Когда его взяли в поездку в край за полярным кругом, он распространил там «тепло, нежное, словно весна в Италии»[393].

Впрочем, достаточно перейти от реальности к метафоре, чтобы столь чрезмерные образы перестали шокировать здравый смысл. Жан Кокто пишет в «Испорченной молитве»:

L’âne et le bœf réchauffent un diamant surnaturel,

Surnaturel. Regardez! mais regardez-le!

Regardez, il éclaire la neige et les mondes,

Il dissimule un mécanisme d’arcs-en-ciel.

Осел и вол разогревают сверхъестественный алмаз,

Сверхъестественный. Смотрите! Посмотрите-ка на него!

Глядите, он блистает снегом и мирами,

В нем кроется механизм радуг.

Воспользуемся примером со столь тяжеловесно преувеличенными образами, чтобы подчеркнуть потребность в преувеличении, какую мы ощущаем в самих словах, когда записываем их, их воображая, т.е. с убежденным воображением, короче говоря, когда мы уверены, что у нас есть литературное воображение. К примеру, в качестве отправной точки необходимо допустить, что если камень холоден, то бриллиант горяч. Это ощутит любой читатель, желающий как следует пережить воображаемый активизм глагола блистать (briller): сочетая с бриллиантом его активный глагол, он зарядит себя функцией блистания, ощутит легкое блаженство, тонизирующий пыл любого расслабляющегося существа. Бриллиант блистает и вызывает блеск взгляда: это поверье настолько общепринято, что навязывает себя романисту, даже когда тот описывает столь бескорыстный характер, как бедную Тэсс д’Эрбервилль. Когда в вечер печальной свадьбы она открывала ларец с бриллиантами, то «ее глаза мгновение сверкали, словно камни»[394]. Гегель говорит, в сущности, то же, что и несчастная служанка: «Типичным кристаллом является алмаз, этот продукт земли, виду коего радуются глаза, потому что они видят в нем первенца света и тяготения».

Естественно, стоит представить себе нюансы объекта, как он начинает расти и способствовать преувеличениям: разве желать алмаза и глядеть на него с гипнотизмом желания не означает усиливать его блеск?

Другой натурфилософ без колебаний наделяет драгоценные камни осознанным блистанием. Ж.-Б. Робине[395] пишет:

Поскольку мы имеем сочетание нескольких органов, дающее глаза, у нас есть дар зрения. В другом сочетании органов карбункулу присуща способность быть лучезарным.

(De la Nature. 3-е ed. Amsterdam, 1766. T. IV, p. 190)

Способность к лучезарности, – добавляет наш автор, – разумеется, представляет собой нечто более совершенное, нежели дар видеть свет. Она предполагает больше чистоты в субстанции, больше однородности в ее частях, большую тонкость в строении. Мы называем душой незримый свет, а светом – зримую душу.

(р. 191)

Карбункул, алмаз, изумруд, сапфир и все прочие камни, возведенные на уровень естественных светоносцев, как те, что отбрасывают свет без всяких предварительных условий, так и те, что светятся лишь при помощи трения, – не наслаждаются ли они на свой лад проявлением столь превосходного свойства? Нет ли у них своеобразного сознания? Не проявляют ли они его с ощущением некоего удовлетворения? Камень, который трут, чтобы сделать его светоносным, понимает, чего от него требуют, а блеск его доказывает его благосклонность.

(р. 192)

Однако этот философ XVIII века перегибает палку. Он приводит еще один пример неуклюжего преувеличения: он мыслит парадоксами вместо того, чтобы чистосердечно грезить. Наивность его сомнительна. Он не достигает плана грез, излюбленного поэтами или наивными учеными предыдущих столетий[396].

По существу, когда нам говорят о вещах и когда нам говорят о фактах, необходимо подтверждать и возвеличивать естественные грезы. Приведем пример этого преувеличения реального. В «Гелиогабале» Антонен Арто[397] пишет (р. 40):

На голове у статуи алмаз по имени Лампа. В ночи он отбрасывает свет столь живой, что храм освещается им, словно факелами… В этой статуе есть еще одно чудо; если вы глядите на нее анфас, она смотрит на вас; если же вы удаляетесь, взгляд ее следует за вами.

На таких страницах алмаз – взгляд и свет – красноречиво высказывается о силе своих чар. Своего рода брейдизм[398] воображения помогает складывать легенды. У легенд, передаваемых по традиции, у легенд, с которыми связывается интерес, есть постоянное онирическое ядро. Алмаз чарует – в буквальном и переносном смыслах.

Сколько раз в наших исследованиях воображения нас заставала врасплох инверсия созерцаемой красоты: внезапно прекрасное начинает смотреть на нас! Подобно звезде, алмаз принадлежит миру взгляда, это модель сияющего взгляда[399]. Красота кристаллов возвращает нам пламя нашего вожделеющего взгляда.

В одной фразе Рембо описывает мгновение этого отраженного взгляда:

…и драгоценные камни глядели.

Образ всегда с нами, даже когда он отрицает себя, даже когда он задерживает собственный порыв, – привилегия воображения, одинаково ясного и когда оно скрыто, и когда оно выставляет себя напоказ:

О! Потаенные самоцветы – раскрывшиеся цветы![400]

Аналогично этому Жюль Сюпервьель[401] пишет:

Un trésor dans le feuillage

Chuchote ses pierreries.

Сокровище в листве

Шепчет своими драгоценными камнями.

(A la Nuit, р. 47)

А Гийом Аполлинер, написавший в 1913 г. статью о Пикассо, пользуется тем же образом и аналогичной инверсией: «Его глаза внимательны, словно цветы, стремящиеся непрерывно созерцать солнце» (Les Peintres cubistes, р. 31). В лирической сказке Виктора-Эмиля Мишле читаем: «Желтые, фиолетовые и рыжие цветы» открывают свою красоту в единении со взглядом: «Возможно, непрестанный отсвет этих солнечных цветов остался навсегда и в топазовых зрачках Лены» (Contes surhumains, р. 9).

Общий взгляд, взгляд возвращенный в таких случаях указывает на подлинный обмен, иногда наделенный смыслом обмена субстанциального. Так, об изумруде один старый автор пишет:

Его радостный зеленый цвет превосходит любую зелень, ибо он до краев заполняет глаза и возвращает в природу натренированное зрение: чем больше мы глядим на изумруды, тем сильнее они увеличиваются, ибо от них зеленеет весь окружающий воздух.

Вместо этого обмена материей вялой и изобильной, огненный опал обменивается с глазами пылающей материей:

Он мечет в солнце ответные дротики, возвращая его лучи, хотя и ставшие чуть бледнее, словно лучи другого солнца: его пламя напоминает зрачок глаза.

Как мы видим, все метафоры сдвигают свой центр; они попеременно переходят от желания к объекту и от объекта к желанию, так что воображение занимается творчеством независимо от функций надзора, будь то со стороны рассудка, опыта или вкуса. Любого из перечисленных трех принципов достаточно дня критики безумной истории об алмазе, вызывающем таяние всех полярных льдов. Но у литературной критики нет функции рационализации литературы. Если критика