Вещь дрожит, и мы слышим,

Как образуются леса кристаллов…

…………………………………

Неслыханная музыка принимается за работу.

(Le Paradis perdu. Mouvement, p. 20)

При умиротворенном созерцании слышится хрустальный перезвон. Похоже, что некоторые напряженные души в своем напряжении ощущают кристалл как взрывчатую материю, в которой содержится разрывающий клетки огонь. На взгляд д’Аннунцио, кристалл представляет собой прозрачную боль, чуть ли не разбивающую сердце[385]. В «Может быть, да, может быть, нет» сланцы блистают так, что кажется, будто они «потрескивают, словно стерня в пламени… прокаленные булыжники сияют острой белизной, подобно отрывистым крикам» (Trad., р. 270).

По многим качествам феникс, огненная птица, подобна «агрегату» летающих драгоценных камней. Один автор описывает ее «в пурпурном оперении с двумя слоями позолоты». Из бессознательного образ наделяется сверхрасцвеченностью, чтобы подчиняться закону сверхдетерминированности богатств. Цвета недостаточно, нужен еще блеск, а блеск и огонь сконденсированы в драгоценных камнях.

Для доказательства нашего сближения «драгоценные камни – райская птица – феникс» покажем, как один автор говорит о райской птице:

Вечная игрушка воздушных волн, райская птица не находит иного убежища, кроме дыхания ветров, другой пищи, кроме небесной росы. Природа, украсившая ее отблесками изумруда и позолоченными лучами топаза, дала ей лишь крылья, словно бы для того, чтобы призвать ее к небесной любви, которую никогда не придется осквернить земле… Под ее роскошными золотыми крыльями природа соорудила мягкое гнездо из перьев, и в небесах, которые райская птица не должна покидать иначе, как чтобы умереть, ее птенец резвился подобно фениксу в первых лучах солнца[386].

Так украшения из драгоценных камней становятся многоцветным пламенем, пламенем подвижным и летящим. Сокровенный огонь оживляет их, подготовляя метафоры, связанные с жизнью.

Полное изучение воображаемых огней в драгоценных камнях должно «пройтись» по всему спектру – от белизны до блеска, от «топазов, этих сосулек старых строгих вин», как выразился Шарль Кро[387], до пылающих рубинов. Но именно по рубинам мы лучше всего измеряем живость огненных впечатлений. Малейшая бледность моментально притягивает пейоративное суждение, а чуть более яркий блеск, напротив, призывает безграничную похвалу. Возьмем эти ценностные суждения, эти суждения о пыле немного более расширительно.

Когда в нашей второй книге о земле мы вдадимся в подробности нюансировки качеств, нам придется вернуться к разнообразным впечатлениям, наделяющим ценностью драгоценные камни. Теперь же мы понаблюдаем в действии игру ценностей, приводящую поочередно то к преувеличению ценности камней, то к их «очернению». В частности, воображение, наделяющее их полом, как будто просто измеряет их пыл и пламенность[388]. Один автор так комментирует силы излучения рубина: «Рубин-самец обладает бóльшим блеском и более свежей алостью, нежели самка, которая черновата, мрачна, бледна, с ослабленной и блеклой алостью»[389]. Можно уловить в действии нюансировку красного пламени рубина. Вольно же современному читателю прочитывать прилагательные свежий и блеклый, как если бы они соответствовали состояниям, обозначаемым безжизненными метафорами… Избегая сопричастности, такое прочтение запрещает себе и познание онирических ценностей, тонизирующих качеств. Подобно тому как алхимик работал до тех пор, пока не получал прекрасный цвет, грезящий о драгоценности нуждается в свежем рубине. Действительно, об онирических ценностях рубина следует судить согласно диалектике свежести и блеклости. Ощущать эти ценности следует, либо утрируя, либо смягчая их, – как «самца» либо как «самку».

Тот, кто созерцает рубин, проникаясь сопричастностью к нему в динамическом смысле усиливающегося блеска, видит, как из камня исходит пламя[390]. Наш автор добавляет: рубин темно-фиолетового цвета (balais) (по-итальянски baleno, что означает «молния») «распознается, когда фиолетовое пламя вырывается вовне подобно точечному раскату грома и карминной молнии». Даже в чисто описательной книге, подобной сочинению Рамбоссона Les Pierres précieuses et les principaux Ornements (Paris, 1884) мы находим все то же впечатление бездонной глубины алмаза (р. 29):

Кажется, будто вырывающиеся из него струи света исходят из глубокого и бездонного источника. Огни его брызжут, как будто собранные в едином порыве: они устремляются вверх, ибо не могут больше сдерживаться.

Вот так свет грезится, словно душевное волнение. Алмаз блистает от нетерпения. А какое отвращение содержится в следующем суждении, выдержанном в противоположном духе:

Как бы его ни подделывали под рубин, гранат – это маленький гибрид (bâtardeau), грязно-темный, проглядывающий густой тучей без единой свежей черты[391].

Надо ли подчеркивать волю проклинать этого несчастного «грязно-темного» выродка? Его «качество» здесь – не благодушный атрибут, употребляемый со спокойным безразличием современного геолога, который говорит о дымчатом кварце. Воображение не обозначает свои объекты. Оно ими похваляется или обесценивает их. Аналогично этому ему недостаточно обозначать ценности; необходимо, чтобы оно не оставалось равнодушным к добру и злу, «квалифицируя» или «дисквалифицируя» их. И тогда направленное против граната стихотворение Реми Белло покажется нам совершенно спортивной дисквалификацией воли к блистанию.

Писатели эпохи Ренессанса непрестанно возвращаются к одной идее: драгоценные камни бросают вызов миру мрака. Карбункулы, говорит один автор, «позорят самые яркие угли». «Самая мрачная тьма не может ни сокрыть, ни даже омрачить их живость, и сам мрак вынужден скрыться». Странные образы тьмы, отгоняемой в свое логово, черноты, скрывающейся в черноте, тени, гонимой светом. Нам скажут, что это не более чем фигуры стиля. Но это будет означать забвение того, что оценка предметов требует ораторских ценностей. Драгоценные камни – сгустки хвастовства. Носящему их они дают возможность сопричастности к этой воле к блистанию. Героиня Жорж Санд, Цезарина Дитрих, желает, чтобы каждый знал, что она носит всего одну драгоценность, один сверкающий камень, но зато какой! До чего величественный камень!

И как же тогда – в энтузиазме сопричастности – удержаться от преувеличений? Ценность беспредельно возрастает. На одной странице Жорж Санд мы видим пример этого безудержного преувеличения, этой ничем не обусловленной сопричастности огню алмаза. В «Лауре» Назьяс показывает своему племяннику легендарный алмаз, алмаз «столь изумительной белизны, чистоты и величины… казалось, будто в комнату вошло закатное солнце… Я закрыл глаза, но это оказалось тщетным. Красное пламя заполняло мои зрачки, ощущение невыносимого тепла проникало внутрь моего черепа»[392]. Так излучение алмаза действует на закрытые глаза. Но это еще не все. Если по литературному алмазу Жорж Санд ударить пальцем, из него посыплется дождь искр и извергнется струя пламени. Ни одно качество, усвоенное грезами, не может оставаться пассивным. Самый легкий щелчок по предмету вызывает атаку с его стороны. Образ метания лучей вбирает в себя все образы дротика, острого копья, пронзающего голову грезовидца.

И поскольку ничто не останавливает воображающего автора, впечатление тепла, и без того преувеличенное, доводится до