только с небом». Эти тексты соприкасаются между собой. Можно прочесть текст Рене Франсуа морально, как урок, преподаваемый сердцу человека миром предметов, чтобы доказать, что и у человека должен быть «союз только с небом».

И наоборот, мы можем прочесть текст святого Франциска Сальского физически, как доказательство того, что мораль обладает физической реальностью.

Поскольку мы более не причастны онирической реальности всех этих образов, мы охотно назвали бы язык святого Франциска «цветистым». Но мы не отдаем себе отчета в том, что эти «цветы» являются как бы естественными, поскольку их порождает тяга к ониризму в согласии с сознательной мыслью.

Но приглушим еще на одну ступень дальние отзвуки наивных голосов, и тогда в творчестве современного писателя мы найдем образ жемчуга, рождающегося из чистой росы; Томас Гарди – там, где изобилуют сцены утреннего пробуждения мироздания,– пишет: «Туман подвешивал мельчайшие влажные алмазы к ресницам Тэсс и оставлял у нее в волосах капли, похожие на семена жемчуга»[421]. Откуда взялись эти семена жемчуга? Прочел ли о них Томас Гарди в старых книгах? Впрочем, какой читатель, храня верность медленному чтению, внезапно пробудит в себе принципы двойного чтения, требующего от нас читать сразу и смысловой план, и план образов; какой читатель остановится здесь ради грез?

Что же касается разнообразных и изумительных образов, называющих слезы жемчужинами, росу жемчугом, а дрожащие утренние капельки алмазами, то с ними покончено. Они закрыли дверь грез. И больше ее не открывают. Чтобы вернуть словам их утраченные грезы, следует простодушно вернуться к вещам.

Часть III

Глава 12

Психология тяжести и тяготения

Моральные повадки человека сродни его

физическим повадкам, а те приводят

его лишь к непрерывному падению.

Жан-Поль Рихтер, «Квинтус Фиксляйн»[422]

I

В нашей книге «Грезы о воздухе» мы показали несколько образов падения и бездны, очевидно, относящихся к сфере материального воображения. Тогда эти образы были необходимы нам для пояснения инвертированной динамики взлета. Как в мире грез, так и в реальном мире взлетают вопреки тяжести. И наоборот, теперь нам необходимо вспомнить всевозможные воздушные образы, чтобы как следует оценить психический вес образов земных. Психологию тяжести, психологию того, что превращает нас в неповоротливые, утомленные и медлительные существа, в существа падающие, невозможно создать без помощи психологии легкости, без ностальгии по легкости. Стало быть, мы позволим себе отослать читателя к нашей предыдущей работе, где мы начали изучать динамическое воображение.

Между тем ошибется тот, кто ограничится обыкновенной подстановкой образов низа под образы верха. Такие геометрические образы можно счесть чересчур ясными. Они сделались логическими образами. Чтобы пережить динамическую диалектику происходящего вверху и происходящего внизу, от их простенькой наивности следует оторваться.

Мы лучше поймем психический реализм этой диалектики вознесения и падения, если душой, полной грез, прочтем следующие заметки Леонардо да Винчи:

Легкость рождается из тяжести, и наоборот; сразу же платя за свое благодатное сотворение, они увеличивают свои силы в той же пропорции, в какой растет их жизнь, и чем больше в них движения, тем больше в них и жизни. Разрушают они друг друга также в один и тот же момент, в общей вендетте их смерти. И подтверждается это тем, что легкость творится, только будучи в союзе с тяжестью, а тяжесть производится, только продлеваясь в легкости[423].

Несомненно, этот темный отрывок можно снабдить и научным комментарием, который покажет, что процитированный итальянский ученый, располагающийся в истории в промежутке между Аристотелем и Галилеем, представляет себе падение тяжелых тел в активной атмосфере, мыслимой как заполненная среда. Но это пояснение со стороны идей не приблизит нас к фокусу убеждений, в которых предтеча современной мысли лишь грезит науку. Чтобы добраться до самого очага изначальных убеждений, нам придется разместиться в самом центре образов. И как раз в своего рода психической туманности формируются и ядро нашей тяжеловесности, и совершенно «цветочная» жизнь нашей легкости. Мы ощущаем, как становимся тяжелыми или легкими в «вендетте» противонаправленных решений. Охваченные головокружением, мы чувствуем, что смогли бы и подняться. Тысячи впечатлений способствуют варьированию нашего психического веса, поистине воображаемого веса. Если бы мы сумели углубиться в тщательное изучение своего онирического опыта, мы довольно быстро обнаружили бы мерки крайней весовой чувствительности своих впечатлений. Мы, возможно, смогли бы научиться борьбе со своей тяжеловесностью ради исцеления от своей неповоротливости. И тогда педагогика тяготения дублировала бы психологию психической тяжести. Какая воля к взлету ввысь заключена в следующих двух строках Есенина:

Не хочу я небес без лестницы,

Не хочу, чтобы падал снег[424].

Вертикальность представляет собой столь ощутимое человеческое измерение, что порою она позволяет растягивать образ и показывать его направленным в две стороны, вверх и вниз: образ значительно расширяется. Всякий грезовидец, который любит вертикаль, прикурит сигарету от других грез, если поразмыслит над двунаправленным движением, заимствованным из прекрасной книги Рибмон-Дессеня Ессе Homo:

Il battit des ailes, alluma une cigarette,

Et la fumée monta vers le ciel,

Et la cendre tomba sur les pieds de l’enfer.

Он захлопал крыльями, зажег сигарету,

И дым устремился в небо,

А пепел упал к подножью ада.

II

Весьма мимолетные и совсем не назойливые образы иногда могут наделять нас своего рода осознанием головокружения, оживлять в нас уснувшее головокружение, глубинную энграмму бессознательного. В действительности нередко бывает так, что однажды случившееся головокружение накладывает отпечаток на целую жизнь.

Чтобы сориентировать нашу проблему на конкретный случай, приведем личное свидетельство.

Одно из серьезнейших несчастий жизни моего бессознательного произошло, когда я взобрался на шпиц страсбургской колокольни до самого фонаря. Мне было двадцать лет. До этого я был знаком лишь со скромными колокольнями в сельской местности в Шампани. Сколько же раз я пользовался по небрежности открытой дверью, чтобы изнутри вскарабкаться на башню колокольни, без страха соприкасаясь с миром лестниц и лестничек! Долгие часы я стоял у колокольных навесов, обозревая прекрасные реки, холмы и пригорки. Вид на холм, который мы в Бар-сюр-Обе называем горой святой Жермены, представляет собой округлое и достаточно замкнутое пространство, и центр его – колокольня. Что за декор для грез о всевластии субъекта над созерцаемым зрелищем! Но в Страсбурге[425] подъем на колокольню внезапно становится несоизмеримым с человеком. Когда посетитель следует по каменной лестнице за проводником, поначалу справа его охраняют небольшие колонны,