Термин «падение», согласно Баадеру, можно понимать двояко. По поводу несчастного случая, когда философ упал в яму и сломал руку, в письме к Шуберту от 22 ноября 1815г. он пишет о Nichtgründen этого события, о невозможности подыскать основание, каковое отражалось бы в факте этого несчастного случая физическим образом. Но несколькими днями спустя, 4 декабря 1815г., в письме Кристиану Даниэлю фон Майеру он утверждает, что если невозможность обнаружить основание (Nichtgründenkönnen) столь ужасна уже с физической точки зрения, то каков же должен быть ужас падения внутреннего человека (Das Fallen in Herz und Kopf), падения в сердце и в голову.

(Т. 1, р. 307)

Столетие спустя психоанализ проинтерпретирует с моральной точки зрения спотыкание. Но судьбу падения психоанализ характеризует не столь глубоко, как фон Баадер.

Все собранные нами динамические образы представляют собой вариации на с антропологической точки зрения основополагающую динамическую тему. Это образы, систематически выходящие за пределы опыта и показывающие постоянство реальности эфемерных опасностей. В особенности же они тяготеют к драматизации падения, к превращению его в судьбу, в один из типов смерти. В них претворяется наше падающее существо, наше существо-становящееся-в-становлении-падения. Они знакомят нас с молниеносным временем.

Раздумывая над образами падения, мы обретем новое доказательство тому, что воображение открывает нам нашу реальность путем преодоления реальности как таковой.

Эти размышления мы возобновим в другой работе, где займемся изучением диалектики чрезмерного мира и возбужденного субъекта.

II

Длинной поэмой спускающейся психики является «Освобожденный Прометей» Шелли (акт II, сцена II). Вот две строфы из нее:

В бездну, в бездну, спускайся, спускайся! Сквозь тень сна, через сумеречную битву Смерти с Жизнью, сквозь завесу и барьер кажущихся и существующих вещей, до самых ступеней отдаленнейшего трона, спускайся, спускайся!

Пока звук вихрится и обволакивает тебя, спускайся, спускайся! Как олененок притягивает пса; как туча притягивает молнию, а факел – немощного мотылька; как отчаяние притягивает смерть, любовь – горе, а времена притягивают и то и другое, сегодня притягивает завтра, как сталь повинуется душе камня, спускайся, спускайся!

В этой последней строфе переводчик впал в грех ясности[438], столь распространенный во французских переводах; он выправил смутную причинно-следственную связь, превращающую английский текст в незабываемое онирическое свидетельство:

While the sound whirls around

Down, down!

As the fawn draws the hound,

As the lightning the vapour,

As a weak moth the taper;

Death, despair; love, sorrow;

Time both; today, tomorrow,

As steel obeys the spirit of the stone,

Down, down!

Сохранение слова draws (притягивает) в промежутках между многочисленными подлежащими и дополнениями в порядке расположения подлежащих и дополнений, без сомнения, дало бы описания, идущие вразрез с любым прозаическим благоразумием. К примеру, надо ли было переводить в соответствии с порядком слов, согласно которому молния притягивает тучи, если тучи существуют до молнии? Следует ли понимать эти строки так, будто немощный мотылек притягивает и зажигает факел, в пламени которого он стремится умереть, как если бы это хрупкое существо стремилось в бездну пламени? Ум ясный, ум, любящий осмысленную поэзию, решиться на такое не может. А между тем перед нами текст во всей своей таинственности, со всеми грамматическими нелепостями, и в нем отражено презрение грез к порядку причин и следствий. Вольно же читателю мыслить и грезить… Текст обязывает его к инверсиям: иногда здесь повелевает мысль, а иногда – некая смутная греза. Смерть накапливает отчаяние, но, возможно, судя по склонности стольких несчастных, отчаяние вызывает желание смерти. Любовь тяжелеет в горе, но время притягивает и любовь, и горе – так в каком же порядке? А к чему порядок? Радость любви, этот громадный вулкан радости, завтра превратится в лаву и пепел. Что это – судьба или противоречие? В конечном счете чего стоят имена и объекты! Строфа есть не что иное, как глагол, глагол падения; в ней лишь одно движение, движение спускающейся психики.

Такая строфа во многих отношениях представляет собой аномалию для шеллианской поэтики. К примеру, сталь, высекающая искры из камня, уже не является активной сущностью. Она повинуется. Стало быть, динамическая сущность представлена здесь в неподвижном. Весьма редкое исключение для поэзии Шелли, всегда желающего жить в центре активности любого образа, в центре всякой динамической экспансии.

Впрочем, зачем подавлять свободу чтения? К чему укреплять логику, для чего переворачивать инверсии? Похоже, что подобные стихи – с предведением сил бессознательного – оставляют свободу прочтения, позволяющего производить массу интерпретаций. Читатель, нуждающийся в перилах (garde-fous) рассудка и в отчетливости опыта, будет следить за прочтением Казамьяна. Но есть и читатели, которым необходимо насладиться каким-то головокружением, некоторой новизной поэтического переживания. К счастью для своих читателей, Шелли грезил. Некоторые суждения он преобразовал как поэт. И такая «конверсия» не опасна для стремящихся к ясности языка. Грамматисты все расставляют по местам. Но, следуя собственной логике, они могут остановить приливы и отливы жизни бессознательного. Вот почему кажется, что современная стилистика постепенно утрачивает навыки обхождения с простой инверсией. В языке без спряжений начать с дополнения, чтобы, – когда все сказано и сделано, – расположить на достаточном удалении подлежащее и, возможно, глагол: вот ремесло, которому вряд ли теперь учат. Но такое ремесло знакомо грезам, а бессознательное – в нем учитель. Стилистическая инверсия позволяет осуществлять и инверсии, и экстраверсии, которые могут бодро одушевлять бессознательное, закосневшее в своих привычках. Но ради этого следует уметь сказать мотыльку:

О Сын Солнца, существо из света, призови к себе пылающий огонь; ты в нем, и он в тебе осуществите материнство смерти, великое желание возвращения к стихийным радостям.

III

Психология тяготения содержит в себе явную диалектику, согласно коей существо либо подчиняется законам притяжения, либо сопротивляется им. Начали мы с изучения динамических образов падения. Бо́льшую ценность имеют образы распрямления. В порядке воображаемого по-настоящему позитивными являются образы высоты. Иными словами, функция человеческой психики состоит в нормальной сублимации, в сублимации психического порядка, материально психического порядка. Кажется, будто высоко держать голову побуждает человека настоящий тропизм. Идеологическая сублимация, возможно, представляет собой частную разновидность этой чисто физической сублимации. Попросту говоря, человеческая психика специфицируется как воля к распрямлению. Тяжести падают, но мы желаем их поднять; когда же мы не в состоянии поднять их, мы воображаем, будто поднимаем их. Грезы воли к распрямлению располагаются среди наиболее динамизирующих грез; они одушевляют все тело, от пят до затылка.

Впрочем, как нам приходилось часто замечать, грезы воли не бывают без объектного дополнения,