и психологию воли путем вглядывания в ничем не занятые силы души создать невозможно. Занятие воли может быть попросту воображаемым, поднимаемый объект – тоже воображаемым, но для различения и развития виртуальностей нашей души необходимы образы. Сейчас мы увидим на конкретных образах новые примеры взаимоотношений воли и воображения.

Займемся образами расплющивания. Мы ощутим их диалектику благодаря вмешательству противоположных образов, как если бы воля к распрямлению спешила на помощь расплющиваемой материи. Если нам удастся сенсибилизировать эту пару, мы сумеем увидеть, как оживится ритмический анализ противоположных образов расплющивания и распрямления.

Впрочем, чтобы пробудить в нас впечатление расплющивания, необходимы какие-то пустяки, а это доказывает крайнюю чувствительность воображения по отношению к образам, наделенным такими смыслами. Например, для этого достаточно низкого потолка. Нанося визит Гёте, Тик изумился тому, что в доме великого человека потолки столь низки. Он ощутил необходимость записать это замечание. Что – он оказался чувствительным к этому противоречию? Не испытал ли он нездорового удовольствия от этого впечатления? Наше бессознательное с такой легкостью принижает наших соперников, а метафоры так легко выражают чувства глухой враждебности!

В романском склепе Гюйсманс, естественно, проникается чувствительностью к «своду, осевшему от смирения и страха»[439]. В одной фразе выражены и качество, и эмоция – вот вам и могущество конденсации грандиозных образов: «В этих массивных пещерах чувствуются страх и грех»,– уточняет писатель (Ibid., р. 8). Можно представить массу свидетельств по этой теме. И что поразительно – столь обобщенное впечатление сохраняет достаточную индивидуальность для того, чтобы столь часто встречаться и так разнообразно украшаться в литературе. Это доказательство того, что в нем обнаруживается некий первообраз.

Впрочем, рассмотрим наши образы посреди спокойной природы и займемся изучением сначала в первых проблесках, а затем – в более напряженной индуктивной силе динамических впечатлений, которые производят на нас холм и гора.

По существу представляется, что за пределами причастности образам формы и блеска грезящему свойственна и динамическая сопричастность. Величественные декорации взывают к героическому актеру. Горы воздействуют на подсознание человека силами поднятия. Недвижно стоя перед горой, грезовидец уже покоряется вертикальному движению вершин. Глубинный порыв его бытия может перенести его к вершинам, и тогда он проникнется сопричастностью к воздушной жизни гор. И наоборот, он может пережить чисто земное ощущение раздавленности. И тогда он падает ниц телом и душою перед этим величием природы. Но эти глубинные движения могут характеризовать и массу других наклонностей; они определяют множество иных психологических нюансов. Порою такие нюансы бывают столь тонкими или исключительными, что выразить их могут только поэты. Итак, чтобы выявить бессознательное гор, чтобы получить столь разнообразные уроки вертикальности, обратимся к поэтам. Эти впечатления индуцированной вертикальности простираются от едва заметных движений души до крайне надменных и безрассудных вызовов.

Тем не менее вначале мы покажем пример самых плавных, тончайшим образом приходящих в движение вертикальных индукций, прислушиваясь к совету холма и наблюдая за союзом неба и земли. В отдаленном уголке Англии Элизабет Барретт Браунинг грезит душою, вспоминая о покинутой Италии. Она созерцает:

…les vallonnements légers du sol

(Comme si Dieu avait touché, non pas pressé

Du doigt, en faisant l’Angleterre) – hauts et bas

De verdure – rien en excès, ni hauts ni bas;

Terre ondulée; coteaux si petits que le ciel

Peut y descendre tendrement, les blés monter.

…легкие солнечные ложбины,

(Как будто Бог к ним лишь прикоснулся, а не разгладил

Перстом, как в Англии) – высоты и низины

Зелени – ничего в избытке, ни высот, ни низин;

Колышущаяся земля; пригорки столь небольшие, что небо

Может нежно спуститься на них, чтоб взошли злаки.

(Trad. Cazamian)

Пусть читатель воспримет меру этой вертикальной чувствительности. Бог-ваятель работает ласкающими движениями, и вот все силы рельефа уже трудятся в меру его изящества: небо спускается столь же плавно, как растут злаки, а холм дышит… На холме уже ничто не нависает над блаженной землей; с холма ничто не устремляется в слишком отдаленное пространство со слишком большой скоростью. Благодаря холму мы обрели равновесие между небом и землей. Он дал нам по нашей мерке ровно столько вертикальной жизни, сколько необходимо, чтобы мы могли плавно подниматься, взбираться по склону без всякой реальной усталости – и прежде всего без всякой воображаемой усталости, по склону, где ярусами располагаются фруктовые сады и злаки. Эти стихи передают душу холмов. Так, стихотворение превращается в тест на плавную вертикальность. Его достаточно для того, чтобы обнаружить динамический образ, столь характерный для итальянских пейзажей образ пригорков и тропинок на склонах. Он учит нас читать поэмы вертикальности, проникаясь чувствительностью.

IV

А теперь рассмотрим рельеф нависающий. Возьмем, например, стихотворение, где гора выведена как синоним расплющивающего величия. Гора Верхарна тем самым является динамическим образом, образом, которому нет необходимости вырисовываться для высказывания своей враждебной тяжести:

Ce mont, Avec son ombre prostenée

Au clair de lune devant lui,

Règne, infiniment, la nuit,

Tragique et lourd, sur la campagne lasse.

………………………………………

Les clos ont peur du colossal mystère

Que recèle le mont.

Эта гора

Со своей распростертой по земле тенью

При лунном свете

Беспредельно царствует ночью,

Трагическая и тяжелая, над усталой равниной.

………………………………………….

Сады страшатся колоссальной тайны,

Которую скрывает гора.

(Verhaeren Е. Les Visages de la Vie[440] Le Mont. Éd. Mercure de France, p. 309)

«Эта колоссальная тайна»,– что немного наивно для поэтики фламандского поэта,– представляет собой тайну недвижной тяжести. Впоследствии, в процессе развития поэмы Верхарна, сюда вмешается другая тема, на которую переместится интерес. Страх перед колоссальной тайной, сделав нормальный зигзаг, породит изобретательную любознательность, а та займется поисками богатств, спящих внутри горы. Поэзия Верхарна часто пользуется сложным красноречием, смешивает жанры, и поэтому впечатление от нее слабеет. Но изначальная данность поэмы – достаточно отчетливый образ горы, расплющивающей равнину и давящей на окружающие ее обширные плоские земли.

Поистине гора воплощает Космос расплющивания. В метафорах она играет роль абсолютного и непоправимого раздавливания; в ней выражается превосходная степень нависшего и непоправимого горя. Маю говорит Саламбо[441]: «Это было похоже на горы, нависшие над моей жизнью» (р. 90).

V

Это чувство расплющивания может вызвать у грезовидца активное сострадание. Кажется, будто в грезах, связанных с созерцаемым миром, распрямляющее усилие может прийти на помощь расплющенной