Английский литературный критик Джеффри Уинтроп Янг запечатлевает динамический синтез альпиниста и Альп, человека со «сразу и притягательными, и враждебными» горами:

Мы видели, как перед нами вспыхивали кремниевая гора и стальной Уимпер[458], которые непрестанно сталкивались; все озарялось фейерверком испускаемых ими опасных искр.

По-видимому, здесь отмечено общее свойство человека и горы.

Если слабеет динамизм борьбы, засыпает чувство победы. Сам Уимпер отметил, что созерцанию на вершинах недостает воодушевления:

Я заметил, что чисто панорамные виды порою обманывают надежды. Даже вид, предстающий перед вами на вершине Монблана, далеко не кажется удовлетворительным. Оттуда вы созерцаете значительную часть Европы; ничто не господствует над вами, вы парите поверх всего; но взгляду не на чем отдохнуть. Вы похожи на человека, достигшего вершины своих вожделений, и – поскольку ему нечего желать – удовлетворен он не полностью.

(Escalades. Trad., р. 162)

Последняя фраза слишком абстрактна и плохо передает «уменьшение» бытия под воздействием застопоренного динамизма. Но, по крайней мере, она делает такой намек.

Впрочем, в качестве правила альпинистской литературы можно вывести то, что «вершину» свою она видит в ребяческой воле к власти. Приведем документ, который может служить образцом для массы аналогичных:

Самая верхняя скала, острие которой я отколол, чтобы сохранить его как реликвию, представляла собой всего-навсего небольшую глыбу беловатого гранита в зеленых пятнышках, и размеры ее были как раз таковы, чтобы удержаться на ней двумя ногами. Каждый из нас начал предаваться ребяческому удовольствию, попирая ее по очереди и оглядывая горизонт, чтобы засвидетельствовать свое королевское звание.

(Javelle Е. Souvenirs d’un Alpiniste, р. 254)

Вообще говоря, между горой и горцем речь может идти либо о психологическом контакте, либо о психологическом конфликте. В «Горе» Мишле пишет (р. 17):

Я не удивлюсь, если Соссюр[459], обладавший столь спокойным и рассудительным умом, взобравшись на ледник, почувствовал гнев. Я почувствовал, что меня презирают и провоцируют эти дикие громады.

В рассказах о восхождениях изобилуют идиоматические обороты. Так, Андре Рош наделяет жизнью старую гору:

Это демон, а вероятно, и циклоп… Грудь с черными и струящимися мускулами нависает над нами. До чего же он велик, до чего же он страшен, я боюсь его; если бы он нас увидел, то пришел бы в ярость и щелчком отправил бы на ледник Монблана.

(Les Conquêtes de ma Jeunesse, pp. 126–127)

Этот литературный страх быстро оборачивается в шутку: «старик Дрю[460] принимает душ…» «Это похоже на то, как если бы старина Дрю ел черешню и из уголков рта небрежно сплевывал косточки». Шутками Альпийского клуба можно заполнить целые страницы.

Впрочем, не следует недооценивать роли этих шуток. Они находятся в связи с империализмом созерцающего субъекта, они служат доказательством господства. Мир становится космической игрушкой. На вершине Этны Александр Дюма воображает именно бильбоке космического масштаба. О восхождении он рассказывает, как о череде подвигов. Разве не пришлось ему вынести шестиградусный мороз! Его мул начал лягаться, что отбросило его «на десять футов назад». Вот он стоит «рядом с кратером, т.е. огромным колодцем восемь метров в окружности». Настала пора поиграть с миром.

Его кратеру свойственна некоторая торжественность, и он довольствуется игрой в бильбоке с раскаленными утесами величиной с обыкновенные дома.

(Dumas A. Le Spéronare. T. I, p. 210)

Все эти героические рассказы, заканчивающиеся шуткой, хорошо показывают потребность игры с ценностями, обесценивания того, что только что получило положительную оценку. Людвиг Бинсвангер[461] (Ausgewählte Vorträge und Aufsätze. Bern, 1947, p. 209) отметил эту привычку к «багателизации», способствующей развязке драмы, ослаблению напряжения в сдавленном горле с помощью улыбки.

Впрочем, мы не будем нагромождать примеры, почерпнутые из рассказов о реальных приключениях, а, следуя нашему излюбленному методу, приведем превосходный литературный документ, в котором можно найти образец Горного Ксеркса. Мы заимствуем его из романа Д. Г. Лоуренса «Человек и кукла» (р. 110).

Вот они, презренные горы:

– Даже горы кажутся вам позерами, не так ли?

–Да. Я презираю их надменное величие. И презираю людей, которые гордо расхаживают по вершинам, играя в энтузиазм. Мне хотелось бы заставить их здесь пожить, на их вершинах, и пусть они поглотают лед до несварения желудка… Я все это презираю, говорю я вам. Просто ненавижу![462]

………………………………………….

– Должно быть, вы немножечко безумны, – сказала она величественным тоном, желая говорить серьезно. – Гора настолько больше вас!

– Нет, – сказал он, – нет, она не больше меня!.. (Горы) меньше меня!

………………………………………….

Должно быть, вы страдаете манией величия, – сделала вывод она.

Читая такие страницы, мы чувствуем себя очень далекими от умиротворенного созерцания; кажется, будто созерцающий становится жертвой заклинаемых им сил. Когда к герою Лоуренса возвращается способность к рефлексии, он «поражается необыкновенной и мрачной свирепости», с каковой он утверждал, будто «он больше гор». Основанием для этого на самом деле был также визуальный образ; принципы утрачивают силу, когда душа предается самой динамике воображения, а грезы следуют динамике поднятия. И тогда дерзость, гордыня и чувство триумфа соучаствуют в жестоком созерцании, в созерцании, которое отыщет гладиаторов в самых безжизненных зрелищах, в самых спокойных силах природы.

Одна страница из Анри Мишо может служить свидетельством непосредственного характера современной литературы, расчищающей завалы невозможного для реализма, чтобы обрести психическую первореальность. И вот, стало быть, Горный Ксеркс в своей прямой атаке:

Чтобы испортить настроение одной старой деве, пишет Мишо, хватало малейшего гнева, лишь бы он был настоящим, – но чтоб схватить гору, которую видишь перед собой, чтоб посметь схватить ее и встряхнуть, пусть даже на миг! Грандиозную зануду, которую уже месяц видишь перед собой. Вот в чем мера или, скорее, чрезмерность мужчины.

Но для этого нужен ух какой гнев! Гнев, не оставляющий ни единой клеточки незанятой (малейшее отвлечение категорически противопоказано), гнев, который больше не может и не умеет отступать (а ведь что бы ни говорили, все отступают, когда добыча несоразмерно велика).

Как бы там ни было, это случилось со мной один раз. О! В ту пору у меня не было претензий к этой горе, разве что ее извечное присутствие, докучавшее мне вот уже два месяца. Но я воспользовался безмерным могуществом, попавшим в мое распоряжение благодаря гневу, порожденному копьем, направленным против моей гордости. Мой гнев в полном расцвете, достигнув высшей точки (climax), столкнулся с этой толстой недотрогой горой, которая раздразнила мою ярость, сделала ее безмерной и швырнула