осмеянию. Среди памятников архитектуры тоже могут быть паяцы. Необходимо, чтобы «живой столп»,– а в бодлеровских соответствиях усилия все столпы живые,– искренне выполнял свою задачу по распрямлению: «Радость, которую мы испытываем при созерцании архитектурного шедевра,– говорит Шопенгауэр,– резко и изрядно уменьшится, если мы обнаружим, что тот сооружен из пемзы. И едва ли меньше разочаруемся мы, если узнаем, что он построен из обыкновенного дерева, тогда как мы предполагали камень». Это разочарование как бы стопорит разнообразные грезы воли к несению. Наше воображение внезапно узнает, что силы воображаемого распрямления ошиблись предметом. Из-за одного этого наша внутренняя суть утрачивает динамизм. Наше воображение, – что бы там ни думали психологи, превращающие его в способность предаваться иллюзиям, – само не желает ошибаться, беря на себя роль атлета, поднимающего полую штангу.

Лишний раз эта потребность в искренности, каковую можно назвать здесь искренностью в вещах, проявляется как полная вовлеченность воображающего существа. Нам возразят, что в этих случаях такая вовлеченность происходит «просто так», ради эфемерной иллюзии. Но эфемерный образ в течение мгновения накапливает столько ценностей, что его вполне можно назвать мгновением первичной реализации ценности. Стало быть, без колебаний скажем, что воображение представляет собой одну из первичных функций человеческой психики, и функцию авангардную, разумеется, если рассматривать воображение во всех его свойствах, в трех его признаках: формальном, материальном и динамическом. Как утверждает Лео Фробениус[481]: «Произведение рождается не только из точки зрения, но и из взаимодействия сил» (Histoire de la Civilisation africaine. Trad., p. 21). И рассматривать его нужно сразу и по его линиям, и в его напряжениях, в его порывах и в его тяжестях, взглядом, выравнивающим поверхности, и плечом, несущим объемы, – словом, всею бодростью нашего существа.

X

Мы посвятили целую главу нашей предыдущей книги психотерапевтическому методу Робера Дезуайля. Мы показали, что сутью этого метода является исцеление более или менее депрессивной, более или менее расколотой психики с помощью направляемых грез. Такая нарушенная психика нуждается сразу и в разгрузке от тяжести забот, и в интеграции посредством чуть более свободного и выпрямленного поведения. Метод Робера Дезуайля ставит перед собой эту двойную задачу, предлагая зажатой и несчастной психике линию образов, которые в силу своего подсознательного воздействия играют роль освобождающих советов. В сущности, весь этот метод опирается на распрямление воображения. С помощью как следует направляемых образов воображение больное, слабое, нерешительное и заблокированное можно вернуть к здоровому и эффективному функционированию. Когда сдвинется воображение, вместе с ним пойдет и все остальное. Вся психика вновь проникнется отвагой, жизнь обретет цели, а страсть – надежду. Благодаря грезам воображение станет и впредь творить образы, и поэтому вся человеческая психика вновь примется функционировать в связи с наиболее характерными человеческими функциями – с функциями будущего, с функциями, наделяющими будущее психологической причинно-следственной связью.

Здравый смысл при встрече с помраченным рассудком неодолимо стремится доказать объективную ложность нарушенных суждений. Метод Дезуайля – самый ненавязчивый из всех видов психоанализа – довольствуется показом больному простых образов, признанных целебными в результате длительной практики. Этот метод, противопоставляя одни образы другим, остается в среде символов, он уважает безымянность символов, чего, как правило, не делал классический психоанализ, добиравшийся до отчетливых значений символов и тем самым торопившийся демаскировать символические формы. На наш взгляд, методу Робера Дезуайля идет на пользу подлинная однородность символов, поистине это ментальная гомеопатия. По сравнению с ним классический психоанализ соответствует ментальной аллопатии: символам он противопоставляет наскоро разработанные понятия, ясно как день демонстрирующие социальное происхождение психических травм. Но безраздельно предаваясь историчности реально проживаемой жизни, классический психоанализ забывает о той пронизанности легендами, что наделяет всякую человеческую психику этой чуть ли не врожденной способностью к творению символов. Стоит ли наделять могуществом символы материнства, чтобы ребенок получил травму от жестокого взгляда, от безразличного отношения, от пренебрежительных речей!

XI

Но в данной работе мы не хотим заново излагать эту проблему полностью. А возвращаемся мы к ней потому, что техника Робера Дезуайля еще более углубилась после публикации его первой книги Exploration de l’Affectivité subconsciente par la Méthode du Rêve éveillé (Paris, 1938), книги, которая была для нас единственным источником документов в пору, когда мы писали «Грезы о воздухе». Во втором труде Дезуайля Le Rêve éveillé en Psychothérapie его метод получил как бы удвоение. Если в первой книге большинство наведенных сновидений представляло собой грезы о вознесении, подлежащие ведению воздушной психологии, то новая книга содержит еще и грезы о спуске, так что она может помочь нам в уточнении некоторых вопросов психологии бездн, которую мы хотим обрисовать в настоящей и в последующей работах.

Итак, пользуясь полным методом снов наяву, перед грезой о вознесении, предлагающей нам единство будущего, мы посоветуемся с грезой о спуске, чтобы разблокировать психику, чересчур привязанную к тягостному прошлому. Необходимо помочь субъекту отыскать с помощью образов тайный узел, препятствующий его порыву.

В отношении грез о спуске земная психология, разумеется, предоставляет хорошие линии образов. Робер Дезуайль, например, предлагает субъекту воспользоваться трещиной, чтобы «войти» в утесы, и малейшим раздвоением личности, чтобы «соскользнуть» в кристалл. Субъект, делающий это воображаемое усилие, чтобы войти в глубины материи, внезапно открывает собственную психику, но всегда – в форме образа, своего рода морального сгущения, моральной кисты, которую необходимо растворить, расщепить. Когда субъект спускается при помощи воображения в некий предмет, то он спускается в самого себя. Но наше дидактическое резюме слабо учитывает образные ситуации, и требуется определенное количество сеансов, чтобы поэкспериментировать, как именно мы можем поставить субъекта в образную ситуацию, в чисто символическую среду. И тогда мы осуществим нечто вроде синтеза воображения и морали. Читая Дезуайля, мы думаем о «малом воображении добродетелей», действенность которого святой Франциск Сельский расхваливал перед г-жой де Шанталь[482] (Œuvres complètes. T. V, р. 462). Речь идет не об аллегориях, сочиняемых задним числом и всегда под знаком чего-то искусственного, речь идет поистине об образах, открываемых бессознательным в бессознательном.

Это проникновение в земную сущность, подобную кристаллу или утесу, зачастую бывает этапом, предшествующим спуску в более сокровенную зону бессознательного. Спускаясь в психику достаточно глубоко, образная греза путем своего рода естественного раскручивания даже под отложениями личной жизни обнаруживает архаическую зону, сферу архетипов жизни предков; естественная греза осуществляет «субэнцефалическую экспедицию», как выразился Жиро[483] о галлюцинациях, вызываемых гашишем. В конце концов, нередко случается так, что субъект в своей грезе о спуске находит адские силы, дьявола, Плутона или Прозерпину[484]. Читатель, не практиковавший глубинных грез, возможно, подумает, что здесь имеют место всего лишь воспоминания об образовании или