в отсутствие неподвижной точки. Необходимо, чтобы поэт, грезящий для нас, указал нам собственный пьедестал, высоту, утес или попросту центр, где мы сосредоточиваем волю к господству. Сразу же приведем пример. В своих «Заметках о путешествии в Бретань» Андре Жид описывает, «словно еще неведомое чувство», это улавливание центра пейзажа:

Мне казалось, что пейзаж был всего лишь моей спроецированной эманацией, непрерывно вибрирующей частью моего я,– или, скорее, поскольку я ощущал себя только в нем, я считал себя его центром: он спал до моего прихода, инертный и виртуальный, а я, воспринимая его гармонии, постепенно создавал его; я был самим его сознанием. И в изумлении брел по этому саду своих грез[469].

Центры созерцания, естественно, не являются геометрическими точками. Так или иначе, они должны обладать свойством приковывать к себе грезовидца; они должны давать ему возможность сосредоточиться для грез. Так, вблизи океана грезящий о безмерности любит присаживаться на каменный стул. Именно на нем предается раздумьям пастор в «Тружениках моря», именно на нем дожидается смерти Жильят в конце этой грандиозной эпопеи о человеческой несправедливости. Чтобы созерцать море, необходим утес. На пляжах созерцание фиксируется плохо. Чтобы властвовать над могуществом Океана, надо примоститься в щели прибрежной скалы. Этого требует элементарная диалектика центра и созерцания. Впоследствии мы отметим такую отчетливую фиксацию на странице, где Морис де Герен[470] утверждает, что ему нравится созерцать Океан, будучи спрятанным в глубоком гроте, выдолбленном в прибрежных скалах. В таких случаях грезящий о безмерности становится оком в самой орбите утеса. Мы видим здесь неподвижный глаз гротов, глаз, обездвиженный безмерностью зрелища, словом, задумчивое око самóй Земли.

Впрочем, мы собираемся рассмотреть пристальнее отношения между этой концентрацией грез и характерным для панорамных грез отвлечением от реальности. Сейчас мы представим сопряженные с созерцанием образы господства.

С места, господствующего над равниной, грезовидец может получить массу впечатлений господства. На возвышенных местах мы ощущаем прилив сил. По крайней мере мы господствуем над равниной, над полями. Тому, кто обретает свои грезы в природе, ничтожный холм дает вдохновение.

На возвышенной башне или донжоне грезовидец иногда выполняет функцию часового. С такой высоты обычно охраняют поля и наблюдают за неприятелем, который может появиться на горизонте. Такие грезы, без сомнения, несут отпечаток ребяческой исторической культуры. Но если их попросту соотнести с воспоминаниями о школе, мы не только не объясним, почему они так часто встречаются, но и не увидим всего их смысла. Похоже, есть и более глубокая причина сохранения этого образа часового. Впрочем, мы всегда приходим к одному и тому же выводу: для того, чтобы столь бедно осмысляемый образ так хорошо сохранился, ему необходимо с самого начала обладать из ряда вон выходящей ценностью. Уединение на верхней площадке башни освящает грезовидца сразу и как ясновидящего, и как ночного стража. В романе «Звонарь» Жорж Роденбах[471] отметил это поливалентное господство: «Он долго и смутно грезил об этой жизни ночного стража, об этой уединенной жизни смотрителя маяка…» – говорит Роденбах о своем герое, находящемся на верху колокольни (р. 24). Здесь ощущается колебание между впечатлениями мирных полей и чувством полей охраняемых. В таких грезах, изображающих совершенно безмятежное господство над равнинами, возникает чувство, будто грезовидец становится покровителем мирных полей.

Это господство над созерцаемым пейзажем, это овладение покорным пейзажем весьма солидно выражено в следующих строках У. Каупера[472]:

I am monarch of all I survey;

My right there is none to dispute.

Я монарх над всем, что созерцаю.

Мое право на это никто у меня не оспорит.

Если же прогуливающийся чужак встанет на место, с которого мы любили созерцать пейзаж, то, как говорит Жан-Поль Сартр, нам покажется, будто у нас «украли пейзаж» (L’Etre et le Néant, p. 311). У нас крадут наши оригинальные ценности, всевозможные ценности панорамы, помогающие утвердиться гению нашего видения. Нас лишают потенциальных способностей к живописи – пусть даже мы не умеем держать кисть, – картину, которую мы любим до глубины души, у нас похищают плагиаторы.

Итак, можно говорить о монаршем созерцании. Как правило, оно присутствует в воображении высоты, а формируется в созерцании на высотах. Как сказал об этом Мелвилл: «Есть что-то неизменно эгоистическое в горных вершинах и в башнях, и во всех прочих великих и возвышенных предметах»[473]. Стоит нам выделить это монаршее созерцание, как мы заметим тысячи его разновидностей в поэтических произведениях. И тогда этот образ можно будет без труда превратить в тему для психоанализа. Воля к власти простодушно принимает этот образ.

VIII

Порою впечатление господства производится стремительной черточкой. Одна из разновидностей простодушной гордыни горцев заключается в том, что с горных вершин они видят людей маленькими. Люди, бредущие вдали по деревенским улицам, становятся пигмеями. Несомненно, это настолько не оригинальное наблюдение, что в литературе им не отваживаются пользоваться. Между тем Вольней[474] пишет о горах Ливана:

Внимание, приковываемое отчетливыми предметами, подробно рассматривает утесы, леса, потоки, холмы, деревни и города. Мы получаем тайное удовольствие, видя маленькими предметы, которые привыкли считать такими большими[475].

Не пренебрегает этим образом и Лоти.

И странное черноватое шевеление обозначилось повсюду в травах; поначалу, с высот, по которым проходил наш небольшой караван, казалось, будто это колышется облако; но ведь тут собрались легионы кочевников вперемешку со своим скотом[476].

Если нам скажут, что здесь мы подметили обыкновенную банальность, мы ответим, что она имеет весьма симптоматичную функцию в подсознании писателя. К тому же самому Лоти возвращается на другой странице, после того как он выделяет впечатления легко достижимого господства. Он поднялся на такие высоты, что другие люди кажутся ему всего лишь насекомыми и мухами (р. 55):

Мы господствуем над местностью, глаза наши наполняются безмерностью, словно очи парящих орлов; наши груди расширяются, чтобы полнее вдыхать девственный воздух… Трава (в отдаленной долине) зелена, но усыпана черными точками, как если бы на нее рухнули тучи мух: кочевники!

Созерцающий местность с вершины – «орел», великий отшельник, который вдыхает «девственный воздух». А те, кто виднеются в низинах,– муравьи, насекомые, мухи. Они «кишат». Можно ли подпитывать комплекс превосходства более дешевыми средствами? Можно ли с большей легкостью испытать радости гордыни, не вызванной уважительными причинами и не имеющей ценности?

Однако же независимо от любых психоаналитических исследований писательского творчества мы должны отдавать себе отчет, что подобные образы «воображают» сами собой. Здесь мы сталкиваемся с нормальным воздействием «гулливеризации». То, что становится маленьким, делает нас