преследовал меня всюду; по часам плясали в глазах и на бегу: стены, сосны, потоки и пропасти, камни, кладбища, деревеньки, мосты; пурпур трепаных мхов кровянил все ландшафты, кру́тни мокрого пара стремительно выбегали в расколах громадин; и – падали; между водою и солнцем обдавал танцующий пар, начинал хлестать мне в лицо; облако падало под ноги: в космы потока; пряталась бурно бившая пена под молоком; но под ним все: – дрожало, рыдало, гремело, стекало и пробивалось в редеющем молоке теми же водными космами…

Я стою здесь, в горах…[449]

Мы не пожелали разбирать этот длинный документ, ибо стремились оставить без комментариев свойственные ему силы воодушевления. Белый изображает именно динамическую картину, дает динамическое описание неистового рельефа. А до чего симптоматична последняя приведенная строка! Все эти вытягивающиеся пики, весь этот жестикулирующий и принимающий разные позы рельеф – все это имеет целью «распрямить» литературного демиурга среди гор! Как лучше можно выразить, что Атлант – хозяин мира, что он любит свою ношу, что он гордится своей работой? Динамическая радость пронизывает текст Белого. Автор переживает не апокалипсис, а неистовую радость земли.

Вот так для некоторых душ гора подает пример энергии, образец «действия». К примеру, Мишле пишет: «Что делать скуке Обермана[450] в этих местах, исполненных действия?» (La Montagne, р. 356) Это действие неподвижного зрелища достаточно говорит нам о том, насколько динамично здесь созерцание.

Как только мы начнем глубинно переживать образы веса, мы поймем, что можно действительно любить носить тяжести, поднимать ноши, воплощать в себе Атланта. Настоящему альпинисту ношение рюкзака доставляет удовольствие. Уже дети борются за честь носить рюкзаки. В «Пернатом змее» Д. Г. Лоуренс пишет:

В Мексике мужчины носят громадные тяжести, не подавая виду, что они считают их тяжелыми. Они выглядят едва ли не так, будто им нравится ощущать ношу, которая давит им на позвоночник и которой они оказывают сопротивление.

(Trad., р. 226)

Аналогично этому Жорж Дюамель говорит:

Носить тяжести – вот призвание мужчины… Не ослабевая, мужчина выдерживал эту судьбу носильщика на протяжении веков и тысячелетий. Хотя он и выдрессировал животных, чтобы те помогали ему в этом занятии, из игры он не вышел, а роль свою сохранил[451].

Значительной части вызываемого им интереса муравей обязан тяжестям, которые он носит. Средневековые бестиарии любили повторять, что «пропорционально своим размерам муравей носит более тяжелые ноши, чем одногорбый и двугорбый верблюд»[452]. Мы проникаемся живым участием к его труду, который превратили в моральный образ.

Эти в высшей степени динамизированные моральные образы изменяют всю проблему трудовой морали, они модифицируют даже перспективу аскезы, каковая становится аскезой активистской. В сказке, которой свойственна моментально воздействующая отчетливость, Эмиль Дерменгем пишет:

Даже если ты взвалил бы на свои плечи ноши тяжелее гор, ты все же не добрался бы до истины. Все эти задачи приятны душе. Она находит в них удовлетворение своей гордыни. Она бывает довольна, только если ею властвует ее собственная воля.

(Cahiers du Sud. Mars 1945)

Полезная целенаправленность труда, несомненно, представляет собой активную форму компенсации за мучения. Но если как следует пробужденная, хорошо себя осознающая и одушевленная собственными образами воля стремится наслаждаться своей амбивалентностью, то она не нуждается в столь отдаленной и ускользающей компенсации, как полезность. Тяжелое на самом деле динамически приятно. Далеко не будучи иррациональной, как это представляет себе философия Шопенгауэра, воля рационализирует свои подвиги. Она считает логичным носить горы; она понимает природу, проникаясь сопричастностью, по меньшей мере частичной, к образам и трудам природы.

Во всех этих наблюдениях можно усматривать разнообразные компоненты бессознательного комплекса, который можно назвать комплексом Атланта. Он репрезентирует привязанность к зрелищным силам и – весьма своеобычная черта – к силам мощным, но неагрессивным, к силам, требующим только помочь ближнему. Так, сильный мельник доходит до того, что взваливает на свои плечи осла. На этом пути мы обнаружим всевозможные метафоры облегчения ноши, взаимопомощи, предлагающие носить тяжести совместно. Но помогаем мы оттого, что мы сильны, потому что мы верим в собственные силы, из-за того, что мы переживаем ландшафт силы. Как замечает Женевьева Бьянки[453] в связи с Гёльдерлином:

Все явления природы, как простейшие, так и наиболее грандиозные, играют роль тропов для ощущения. У Гёльдерлина всякий пейзаж преображается в миф, в некую тотальность жизни, окружающей человека и обращающейся к нему с властным моральным призывом.

(Введение к Poésies. Éd. Montaigne, р. 24)

Этот морализм образов, морализм в некотором роде прямой и наивно убедительный мог бы объяснить многие страницы «Теодицей». Но на таких страницах у воображения есть цель, оно стремится доказывать, оно желает иллюстрировать доказательства. Мы же предпочитаем изучать его в текстах, где оно раскрывается как стихийная сила человеческой психики, как одновременная образам воля человека.

VI

С комплексом Атланта близко соприкасаются любопытные реакции, одушевляющиеся в подлинной провокации в своего рода вызове Горе. В книге «Вода и грезы», определяя Океан как мир, подвергающийся провокации, мы сумели выделить то, что мы назвали комплексом Ксеркса в память о царе, повелевшем отхлестать море. В том же духе мы можем говорить о комплексе Ксеркса, бросающем вызов Горе, о своего рода насилии над высотой, о садизме господства. Многочисленные примеры его мы обнаруживаем в рассказах альпинистов. Перечитайте страницы, которые Александр Дюма посвятил восхождению Бальма[454] на Монблан, и вы увидите, что борьба горца с горой – борьба человеческая[455]. Для этого следует выбрать день: «Монблан,– сказал знаменитый проводник,– сегодня надел парик, а это с ним случается, когда он в дурном настроении, и потому с ним лучше не связываться». Однако на следующий день погода, как говорят, благоприятствовала: «Пришла пора лезть на пригорок». Когда Бальма взбирается на вершину, он восклицает: «Я – царь Монблана, я – статуя на этом гигантском пьедестале». Так заканчивается любое восхождение – волей к пьедесталу, к пьедесталу космическому[456]. Благодаря господству над величественным человек растет. Как говорил Гийом Гранже, Альпы и Апеннины – это «ступени Титанов».

В одном-единственном признании альпинист порою высказывает несколько компонентов пробуждаемого Горой комплекса могущества:

Я постепенно перестал считать эти горы, разлегшиеся вокруг меня, и врагами, с которыми следует бороться, и самками, которых следует попирать ногами, и трофеями, которые следует завоевывать, – дабы предоставить самому себе и другим свидетельство моей собственной доблести.

Редко бывает так, чтобы кто-либо высказывал в столь малом количестве строчек столько сведений о себе (Samivel Р.[457] L’Opéra