леса. Я помню, как ездил по этой дороге, развозя рождественские елки в подарок лучшим покупателям.

Сэм с удовольствием любовался фермами, где капусту и свеклу выращивали старыми методами.

– Видишь эту плодородную почву? – спросил Сэм. – Во время войны и даже при коммунизме люди здесь жили лучше, чем в других регионах Польши, потому что могли выращивать табак, сахарную свеклу и другие овощи.

Сельское хозяйство оставалось весьма старомодным – на полях я видела множество лошадей. Буколические сцены казались невыразимо прекрасными и неподвластными времени. Я была полностью захвачена видением Сэма и теперь с восторгом воочию видела то, что он показывал нам во время того слайд-шоу.

Почему он был так рад вернуться туда, где претерпел ужасные страдания?

Я сменила тему для разговора, вернувшись к тому, о чем Сэм говорил прошлым вечером. Рассказывая о своей первой поездке в Варшаву два года назад, он сказал, что в Польше все еще живет их родственница.

– Сэм, расскажи, как ты собираешься искать родственницу, о которой никогда раньше не слышал. Ты думаешь, она еще жива?

– Это интересно, – оживился Сэм. – Она из семьи Роженеков. Мы не знали, где скрывались Роженеки, но думали, что им удалось спастись.

Ни сестра его матери Ита, ни ее родные никогда не числились в тщательно составленных немцами списках заключенных концлагерей и лагерей смерти, поэтому никто не знал, что произошло с этой семьей. Во время первой поездки Сэма в Польшу муж его одноклассницы, Стефан, рассказал, что Роженеков убили в убежище, но одной из дочерей удалось спастись. Сэм спросил, что произошло с этой девушкой.

– Она ушла на запад, – пожал плечами Стефан.

В Польше это означало перебраться в западные районы страны, которые некогда являлись частью Германии. В конце Второй мировой войны Сталин наказал последний оплот Третьего рейха, Бреслау, отобрав его у Германии8. Он стал польским городом Вроцлав9. Сразу после войны во Вроцлаве царил хаос – оттуда изгоняли немцев, а туда переселялись поляки с восточных территорий, переданных Украине и Литве. Поэтому коренного населения во Вроцлаве не было, и город стал безопасным убежищем для евреев, которые пытались вернуть свои прежние дома и предприятия, но получали лишь отказ (зачастую весьма неприятный) от новых хозяев.

Когда в 1989 году Сэм вместе с Валлой приехал в Польшу, они заглянули в дом Войцеха Гучи, зятя делового партнера отца Сэма. Когда немцы запретили евреям иметь предприятия и зарабатывать, отец Сэма доверил семейную лесопилку этому поляку-христианину. Говоря о выжившей родственнице, Стефан посоветовал Сэму спросить о ее судьбе у Гучи. Во время войны Гуча жил совсем рядом с фермой, где убили Роженеков, и он мог знать о судьбе выжившей дочери.

Вероятность того, что та женщина выжила, но никто из родных ничего о ней не знал, казалась весьма сомнительной. Я была согласна посещать с Сэмом памятники и лагеря, но поиски выжившего и таящегося в безвестности человека были моим хлебом с маслом – ведь я же была репортером! Но в этой стране мне казалось, что подобные поиски бессмысленны. Я никогда не работала в других странах, не представляла, как в Польше ведутся документы. Кроме того, я не говорила по-польски. И было еще одно серьезное препятствие: след давно остыл – за полвека он превратился в лед.

И все же мне очень хотелось найти последнюю из двадцати восьми двоюродных сестер, с которыми Сэм рос в маленьком городке. Слишком мало членов этой семьи увидели конец войны. После войны Сэму было не до поисков – ему нужно было строить заново собственную жизнь. Его родители нашли знакомых в Израиле, Южной Америке, Канаде, Европе и Соединенных Штатах, а Сэм занимался собственной семьей и колесил между Огайо и Израилем. Они с Валлой никогда не забывали об обязательствах по отношению к своим родителям, но окончательно осели в Огайо, где Сэм стал работать в процветающей строительной фирме отца. Да и маленькой дочери его, Дафне, родившейся с церебральным параличом, в Штатах было лучше.

Перед нами появилась конная повозка, перевозившая свеклу. Лошадь напоминала клейдесдаля с рекламы американского пива – копыта ее прикрывали пышные пучки белой шерсти. Сэм поехал медленнее, потому что повозка занимала обе полосы.

– Эй, пан, поторопитесь!

Сгорбившийся возчик неспешно обернулся и пожал плечами. К чему ему рисковать собственным урожаем, чтобы уступить кому-то дорогу?

Сэм, прищурившись, смотрел на фермера.

– Я вглядываюсь в каждое лицо. Мне кажется, что я мог знать этого человека когда-то давно, а теперь он может что-то рассказать о моих близких.

Сэм выехал на встречную полосу, обогнул повозку и крикнул что-то по-польски. Возчик даже ухом не повел. Мы прибавили скорость. И тут Сэм хлопнул себя по лбу.

– Сэм, ты тупой поляк! – воскликнул он, резко разворачиваясь назад.

– Куда мы едем? – спросила я.

– Увидишь.

Маленькая белая машинка свернула на узкую дорогу, которую Сэм, увлеченный проблемой обгона повозки, не заметил. Дорога шла вдоль железнодорожного пути. Клубы пыли туманили солнечный свет. Постепенно дорога перешла в проселочную, окруженную высокими сорняками. Трава цеплялась за колеса, и скорость пришлось сбавить. Сэм наклонился вперед и, прищурившись, всматривался в развилку. Он выбрал правильный путь. Высокая метелка золотарника закачалась, и Сэм кивнул, подтверждая свой выбор.

Запах осенних листьев перенес меня в сосновый лес моего детства, откуда открывался великолепный вид на ферму в Огайо, где решил поселиться мой дед. Наверное, эти места напоминали моему Поппи о его прекрасной родине. Я не знала, куда мы едем, но Сэм знал точно. Он пересек континенты и преодолел высокие стены горя. Что-то влекло его сюда – нечто вроде «незаконченного дела». Он должен был вернуться и не мог отказаться от этого пути.

Верхушки деревьев уже пожелтели. Сэм всматривался в поредевшие деревья.

– Когда-то мы играли здесь, в этом лесу.

На поляне он остановился и выскочил из машины. Когда я вылезла и подошла к нему, он уже успел достать с заднего сиденья новую видеокамеру и поставить батарейки. Очки он поднял, и теперь они удерживали его поредевшие седые волосы. Сэм всматривался в видоискатель.

– Ты умеешь работать с этой штуковиной? – поддразнила его я.

Он протянул камеру мне.

– Можешь сама попробовать…

– Откуда мне знать, как она устроена? – надулась я, словно обиженный на отца подросток. – Она включена? А где микрофон?

Сэм не обратил на мое нытье никакого внимания.

– Просто смотри туда, и ты увидишь в окошечке буквы «R-E-C». Это значит, что идет запись. – Он огляделся вокруг. – Здесь мы устраивали свидания.

Опустив очки, он принялся искать что-то, нашел и улыбнулся.

– И многих девушек