– Это была еврейская улица, – продолжал рассказывать Сэм. – Вот здесь, напротив, была пекарня, где каждый день пекли свежий хлеб.

По бокам от пекарни располагались лавки, принадлежавшие двум семьям, Дула и Роженек. Женами в обеих семьях были сестры матери Сэма.

– А здесь был шохет. Ты знаешь, кто такой шохет? Это кошерный мясник. Его лавка была прямо здесь. А дальше по улице находился хозяйственный магазин Роженеков.

Я попыталась его глазами увидеть в длинной череде ветхих домов с облезлыми фасадами в отслоившейся краске город его детства. Кто бы мог сейчас сказать, что это была улица еврейских лавок, куда по понедельникам, в рыночный день, покупатели стекались из нескольких городов?

Это был мир Сэма. Он заходил в магазин Роженеков, даже если ему ничего не было нужно. Они всегда были тут: Франя, на несколько лет старше его, занималась делами, а ее младшая сестра Хена играла или просто слонялась по магазину.

Сэм ходил по этой улице каждый день – с первого учебного дня до юности, когда стал носить счета с лесопилки на сахарный завод. Он настолько примелькался, что они принимались махать ему, лишь завидев его. А во время оккупации его отправили на принудительные работы – в гараж на территории сахарного завода. Сэм обслуживал машины, на которых ездили нацистские офицеры.

Сэм свернул за угол и подъехал к небольшому дому горчичного цвета с крохотным балкончиком на втором этаже. В его детстве это был дом мэра города. Здесь жила его одноклассница Софья Прокоп. Сэм и Софья постоянно соперничали за звание лучшего ученика, и Софья всегда была впереди, а обиженный Сэм считал, что это все потому, что она была дочерью мэра, а он – единственным евреем в классе. Софья вышла замуж за бухгалтера с сахарного завода, Стефана Пьерхалу. Она до сих пор жила все в том же доме и вырастила здесь детей. Именно муж Софьи сообщил Сэму, что Роженеков во время войны убили, но одной дочери удалось сбежать и выжить.

После той поездки Сэм два года звонил и писал Стефану, чтобы выяснить какие-то детали и подробности, но не получил ни одного ответа – ни письма, ни звонка. Поэтому он решил лично встретиться с этим человеком. При личном общении проигнорировать вопросы будет труднее – как журналист, я хорошо это знала. Не ответить на звонки и письма гораздо проще, чем отказать человеку, стоящему на пороге.

Сэм подъехал к дому и сказал мне:

– Сейчас мы узнаем все из первых уст. Посмотрим, не расскажет ли он нам еще что-то про нашу родственницу.

Стоило Сэму заглушить машину и выйти, как на дорожке появился огромный мужчина с гривой седых волос. Это был Стефан. Он размахивал руками, ноздри раздувались от гнева. При этом он что-то быстро и громко говорил по-польски – явно требовал, чтобы Сэм убрал машину с дорожки и вообще со двора.

Сэм снова сел в машину и отъехал так, чтобы ее не было видно. Стефан выскочил на улицу и принялся озираться, словно выслеживая грабителя банка.

Будут ли нам здесь рады?

Когда машина заняла должное место, Стефан сердечно пожал руку Сэму, потом повернулся ко мне, щелкнул каблуками и поднес мою руку к губам, как истинный польский джентльмен. Из дома вышла Софья – белоснежные зубные протезы и крашеные волосы придавали ей вид настоящей бабушки. Она обняла Сэма как друга, вернувшегося из дальнего путешествия. Мы прошли мимо бродящих по двору кур и высоких мальв прямо в дом. Софья поглядывала на большой чемодан Сэма с любопытством ребенка, ожидавшего рождественских подарков. Сэм водрузил чемодан на стол и торжественно открыл. На свет появились подарки: американские костюмы с юбкой для Софьи, нейлоновые колготки, губная помада, шоколадки и игрушки для внуков. Коммунизм пал, но всего этого в Польше явно не хватало, и стоило все очень дорого.

Сэм включил видеокамеру и заговорил по-английски, переводя объектив с Софьи на Стефана.

– Это мои друзья, лучшие друзья, которые помогают искать моих родных.

Стефан и Софья почти не говорили по-английски, но из писем Сэма они знали, что он разыскивает родственницу, о которой когда-то упомянул Стефан. Позже мы получили подтверждение, что это была Хена Роженка из семьи Роженек. Сэм произнес текст для видеокамеры, а потом перешел на польский. Мы сидели за большим столом, и наши хозяева заговорили. Сэм пообещал переводить, но в тот момент он обо всем забыл. Впрочем, я понимала, что светские любезности заняли минимум времени, – Сэм сразу перешел к Роженекам.

Стефан отвел глаза.

Плохой знак. И плохое начало для интервью. Никакого разогрева. Но это было дело Сэма. Он хотел узнать, почему Стефан два года ему не отвечал. Из спальни вышла сияющая Софья в новом американском твидовом костюме.

Поскольку разговора я не понимала, то принялась рассматривать обстановку дома. Со всех стен гостиной и столовой на нас смотрели Иисус и папа Иоанн Павел II. Интересно, коммунистическое правительство позволяло подобное с самого начала или только после того как в 1978 году поляк стал папой римским? А может быть, все это появилось только после падения коммунизма?

Спросить я не могла. Софья не стала разговаривать с мужчинами. Она надела фартук и скрылась на кухне. Ей тоже не хотелось говорить об исчезнувшей дочери Роженеков?

Стефан надел очки с толстыми стеклами, посмотрел на Сэма, потом снова снял их. Он явно был возбужден. Он принялся рассказывать о своих военных воспоминаниях – я обрадовалась, что он говорит так долго, наверное, рассказывает что-то новое. Но Сэм периодически поворачивался ко мне, страдальчески закатывал глаза и говорил по-английски:

– Все это я уже слышал.

Сэм пытался вернуть Стефана к главной теме: что произошло с дочерью Роженеков? Что случилось с ее семьей? Близко посаженные темные глаза Стефана забегали. Я делала заметки в репортерском блокноте. Стефан положил очки на стол и с обвиняющим видом уставился на меня.

– Что она пишет? – спросил он у Сэма.

– Не волнуйся, она – моя секретарша, – ответил Сэм по-польски и повторил для меня по-английски.

Я посмотрела прямо на Стефана. Он отвел глаза.

Стефан явно уклонялся от вопроса Сэма. Он вернулся к тому осеннему дню 1942 года, когда немцы собрали всех евреев города и расстреляли их на том месте, где сейчас стоит оскверненный памятник. Стефан рассказывал обо всем, что видел собственными глазами, а Сэм вкратце пересказывал мне по-английски. Рассказывая, как металась по улице взрослая дочь кошерного мясника, Стефан явно оживился. Он даже стал руками показывать,