Сэм усмехнулся. Только тогда мы услышали поблизости приглушенный смех. Мы замерли. Похоже, это место и сейчас привлекало влюбленных. Сэм вгляделся в деревья. Я повела камерой по редкой лесополосе вдоль вспаханного поля.

– Мы здесь, в этих прекрасных лесах, – заговорил Сэм на камеру. – Здесь пахнет жизнью. А мы пытаемся понять, где были похоронены две или три сотни человек.

Невзирая на мои протесты, Сэм стоял очень близко к объективу. Глядя прямо в камеру, он произнес:

– В этом месте группа людей заранее выкопала большую яму.

– А потом вы здесь прятались, верно?

– Мы поговорим об этом позже, юная леди, – отмахнулся Сэм. – Мы находимся рядом с местом, где мой друг Ари Меллор, поселившийся в канадском Виннипеге, установил знак, который должен был напоминать людям о том, что произошло здесь с евреями Казимежи-Вельки. – Сэм повернулся на пятках. – Мы идем прямо к этому памятнику.

Я старалась держать Сэма в объективе, но споткнулась. Объектив устремился к верхушкам деревьев. А Сэм шел и говорил:

– После октябрьской облавы 1942 года нацисты были страшно разочарованы. Им не удалось схватить всех евреев Казимежи-Вельки.

– А сколько здесь было евреев? – я изо всех сил старалась говорить нормальным голосом.

– Больше, чем перед войной, потому что некоторые евреи бежали сюда из других городов, – ответил Сэм. – Многие думали, что нацисты забудут о маленьких деревнях и городках и здесь они будут в безопасности. Помнишь свою тетушку Фримет? Она так и подумала. Она бежала из Варшавы и оставила здесь своего мужа.

Если до войны в Казимеже-Вельке жили пятьсот пятьдесят евреев, то потом их стало триста пятьдесят. В поезд на Белжец погрузили менее половины10.

Через неделю после облавы евреи, которые прятались в ненадежных убежищах, стали возвращаться в город. Нацистская пропаганда утверждала, что им угрожает лишь отправка на принудительные работы. Но немцы заперли их в школе. Через несколько дней, в холодный ноябрьский понедельник, жители города увидели, как немцы с автоматами выводят евреев из города. Когда немцы повели людей налево от вокзала, началась паника. Их привели сюда, в Слоновице. В этот лес.

Моя камера следила за тем, как Сэм подходит к поляне с памятником.

– Они привели их сюда – сильных мужчин, жестянщиков и ремесленников, матерей и маленьких детей, – голос Сэма дрогнул. – Они заставили женщин раздеваться перед мужчинами, которые были их соседями, хозяевами лавок, где они делали покупки, родителями одноклассников своих детей. Матери, держа младенцев на руках, стояли перед ямой, ожидая автоматных очередей. Я читал об этой бойне в Еврейском историческом институте в Варшаве.

– И как же нам найти этот памятник? – спросил он вслух. – Я написал мэру города. Я просил его послать кого-то сюда. Может быть, они уже все восстановили.

Подул ветер. Сэм ахнул.

Я навела камеру на вертикально стоящий камень. Черные свастики покрывали то, что некогда было памятником. В камне зияли дыры, буквы надписи на английском и иврите были сорваны и кучей искореженного металла валялись в грязи. Я перевела объектив на сгорбившегося Сэма.

– Зачем им понадобилось уничтожать то, что мы здесь оставили? – дрогнувшим голосом спросил он.

Мы повернулись к лесу. Тонкие белые деревья стояли неподвижно. Ветер шевелил верхние ветки, и сухие листья тихо шуршали. Теплый осенний воздух колебался, донося запах прелых листьев.

Сэм поднял с земли острый камень и обошел памятник. Я с камерой следовала за ним. Лукавая улыбка появилась на его лице. Не обращая внимания на оскверненный фасад памятника, он нашел свободное место на задней стороне. И я увидела, что он энергично что-то царапает. Я ожидала, что он напишет на иврите am Yisrael chai (народ Израиля жив), вспомнив о первых днях жизни в Израиле, когда он отказался от семейной фамилии, чтобы оставить прошлое позади.

Сэм медленно выцарапывал гигантские буквы, белевшие на темном камне: Р-А-К-О-В…

– Не Рон? – спросила я, но он не ответил.

…С-К-И-Й

– Я вернулся, – с сухой улыбкой Сэм повернулся к камере. – Одного они забыли.

* * *

Вернувшись к машине, я оглядела поля и лес, инстинктивно ища убежище и ощущая панику обреченных евреев. Они так долго были частью этого города, но потом их повели сюда под дулами автоматов. Я вздрогнула. Все эти жизни забрали здесь – и забыли о них.

Сэм точно знал, кем они были. Во время оккупации он фиксировал всех членов еврейской общины. Отец решил, что нужно использовать его школьные знания – ведь Сэм был одним из самых образованных в городе. Его работа заключалась в том, чтобы как-то выравнять чрезмерные требования немцев к еврейским семьям, которых отправляли на принудительные работы. Сэм вел списки всех трудоспособных евреев, записывал больных, вдов, тех, кто уже убирал снег или мел улицы. А это означало, что он знал всех евреев города – знал их имена, возраст и адреса.

Вот почему он был уверен, что никто из его родных никогда не слышал о выжившей дочери из семьи Роженек. Другие родственники Роженеков нашлись после войны в лагерях для перемещенных лиц, но там не оказалось ни сестры матери Сэма, Иты, ни ее мужа, ни троих детей. Не числились они и в списках заключенных концлагерей и лагерей смерти. Никто из членов семьи Роженек никогда не связывался ни с кем из родного города после войны.

Мы поехали назад. Сэм постепенно забывал о вандалах, осквернивших памятник. Вид знакомых улиц поднял ему настроение.

Лишь в начале 1980-х годов, когда Сэм начал посещать мероприятия, где собирались пережившие холокост, он позволил себе вспомнить о родине. Он видел знакомые лица, вспоминал имена и места. Колеса начали крутиться, и вскоре он стал записывать множество имен и телефонов. Куда бы он ни поехал в США, Европе и Израиле, он везде звонил, навещал и расспрашивал всех, кто мог заполнить оставшиеся пробелы. Он обновлял свои записи и воспоминания, и ему вновь захотелось вернуться домой.

– Где бы я ни жил, я везде был чужим, – сказал он. – А на улицах своего города я чувствую себя дома, хотя здесь больше не осталось евреев. – На лице его появилась печальная улыбка. – Глупо как-то…

Вновь превратившись в гида, Сэм проехал по круговому движению. В центре площади стояла вырезанная из металла огромная бордовая сахарная свекла.

– Видишь это? Это сахарный завод, – пояснил Сэм. – Он был самым большим в стране. Когда в тридцатые годы на фабрику провели электричество, у нас в доме появился свет.

Он поехал по главной улице, носящей имя Сенкевича. Жители этой улицы уточняли свое место жительства по тому, располагался ли дом