такие? Неужели и правда потомки тех таинственных людей, которые населяли Ак'Либус двести лет назад? Тогда сколько их всего на острове и как узнать, что они тоже… особенные? И что имел в виду Рэдмунд, упомянув тогда, на озере, каких-то «участников пакта»? А это проклятое письмо, которое он настоятельно просил прочесть, обращаясь к сестре? Не было никаких сомнений в том, что её несостоявшемуся супругу и Феруиз было известно куда больше, чем ей. Паландора в исступлении заламывала руки и ругала себя последними словами. Жалкая трусиха! Что ей стоило вместо того, чтобы позорно бежать с озера, вернуться в покои Феруиз и ознакомиться с этим письмом? Теперь оно уже, скорее всего, уничтожено, ведь киана Рэдкл далеко не дура.

Сам Рэдмунд тоже не шёл из головы. Хоть он и простил её, если верить его словам, факт оставался фактом: она отняла жизнь у невинного человека, а такие поступки оставляют свой след. Всё её существование разделилось на «до» и «после». Внешне она оставалась такой же, но внутри изменилась до неузнаваемости, и эта разительная перемена пугала её. Те радужные лёгкие сущности, которых она некогда замечала вокруг себя и с которыми вела долгие разговоры, исчезли и с тех пор не появлялись, зато на смену им пришли другие — серые, мрачные, угрюмые. Некоторые из них, впрочем, были ослепительно красивы, но внешность обманчива: Паландора кожей чувствовала исходящую от них злобу и ненависть. Время от времени, встречая людей, пребывавших в расстроенных чувствах, она видела, как к ним присасывалось нечто вроде призрачных жуков или тараканов, упивавшихся, казалось, их дурным настроением и незаметно вгонявших своих ни о чём не подозревающих доноров в ещё большую тоску. Жуткое зрелище, с которым раньше ей сталкиваться не приходилось. Да, в эти дни прозорливость Паландоры стала воистину её проклятием. После той памятной ночи на озере она перестала выходить из тела ещё и потому, что в состоянии изменённого сознания ей являлось куда больше сущностей, они заговаривали с ней, тянули свои костлявые руки и кривые волосатые лапы, но Паландора упорно не поддерживала беседу, зная, что это не к добру.

Ей предстояло во многом разобраться. Многое понять. Но жизнь почти не давала ей подсказок. Вдобавок киана Вилла отказывалась признать её статус гердины. Это стало, пожалуй, самым большим ударом. Что с того, что её супруг трагически погиб, ведь ей же обещали, что с момента её замужества земли перейдут к ней! Она чувствовала себя обманутой. Как ей следовало теперь поступить? Найти нового жениха и на сей раз постараться его не убивать? Просить Рэя занять это место? Это было бы наихудшей идеей: даже если у кианы, вопреки её обидам и разочарованиям, оставались к нему чувства, теперь их двоих связывала целая череда трагических событий, которые воздвигали между ними стену сродни той самой, незримой.

Или, может, чем чёрт не шутит, убить Виллу? Ей и так уже немного осталось…

Это была не её идея: Паландоре её подсказывали её новые астральные последователи. Как она ни старалась их игнорировать, она время от времени слышала их хриплый шёпот. «Чего тебе терять, девочка? — говорили они. — Ты уже убивала. Ты знаешь, как это. Первый раз всегда тревожно. А после входишь во вкус».

Кажется, она начала понимать, почему с ведьмами на протяжении истории жестоко расправлялись. Если они проходили через то же, что и она, если слышали те же голоса, они в самом деле представляли для окружающих и для самих себя опасность. Являлся ли её опыт оборотной стороной убийства — или же он, как и само убийство, суть оборотная сторона её силы?

«Я гердина, — говорила она сама себе. — Пока ещё нет, но я стану ею. В моих руках огромная ответственность за Пэрферитунус, за все эти земли, города, людей. Я не могу позволить себе быть порочной. Больше никаких убийств. Никаких воплощений. Никаких выходов из тела и даже никакой воды».

Последнее, впрочем, было куда проще сказать, чем осуществить. Без воды она чахла. Засыхала, как роза в пустыне. Но упорно старалась её избегать — умывалась наспех, пила не больше стакана в день. И, наконец, прекратила подолгу сидеть в ванне. «Киана Вилла, должно быть, этим довольна», — с горечью думала она. Даже если так и было, едва ли она порадовалась бы, узнав, что стало тому причиной.

* * *

А Рэй, которого как-то забыли спросить, что он обо всём этом думает, впал в редкое оцепенение. Тонким натурам противопоказаны душевные терзания и трагедии: они не только не закаляют их, а напротив, разрушают. Смерть родного брата, потеря любимой, неподъёмные административные обязанности — всё это навалилось, как снежный ком: катилось, катилось, ширилось, крутилось — и вот, наконец, погребло его навзничь. Хорошо ещё рядом с ним была мать, что давала хоть какую-то поддержку. Её саму приходилось без конца утешать; шутка ли — потерять сына? Но вдвоём им было куда легче.

Затяжная сонная зима в Рэди-Калусе, который в это время года погружался в снежную бездеятельность, отвечала настроению кианы Фэй. Та по целым дням не покидала своих покоев и смотрела сквозь плёнку изморози по стеклу на пустынный внутренний двор, на то, как слуги взметают мётлами снег, на город под белыми крышами, над которыми стелется дым. Допивала чашку остывшего чая, рассеянно брала в руки книгу и читала вслух, не разбирая букв, всё больше наизусть. Рэй слушал её голос — тот же самый, мягкий и тёплый, знакомый ему с раннего детства, и вместе с тем невыразительно пустой.

«Я так больше́ не могу, — призналась она наконец. — Вернусь в Виттенгру».

И впервые в жизни забыла добавить «на-Отере-и-Ахлау».

Рэй побледнел, и рыдал после этого целую ночь, а к утру, наконец, вспомнил, что мать приглашала его погостить. Окрылённый этой идеей, — настолько, насколько мог окрылиться тот, кому уж заведомо подрезали крылья, — он вызвался её сопровождать. «Всего лишь до лета, — говорил он отцу, но больше самому себе, — в крайнем случае, до осени».

Но оба прекрасно знали, что, если он уедет сейчас, то больше уже не вернётся. «Возможно, это и правильно, — решил, наконец, киан Тоур. — Этому мальчику не по плечу Рэди-Калус. Не той он закалки, увы».

И, как бы он ни любил жену и сына, — а, скорее, именно оттого, что любил их, — он велел осведомиться о следующем корабле в Вик-Тони. Таковой отправлялся из Озаланды в начале весны, и вот опять, встретив новый 841 год и первые капели, им пришлось проделать весь этот путь в Пэрферитунус, который