заходили путники, тем заносчивее вела себя Кошечка. Это забавляло Хансиро. В доме «Волна» княжна Асано задрала нос очень высоко, зато они наконец добились успеха: дежурная «тетушка», улыбчивая женщина без нескольких передних зубов, призналась, что знакома с бывшим главным советником семейства Бако-Асано. Хансиро, впрочем, считал, что все обитатели Симабары знали, какие дома посещает Оёси, но умалчивали об этом из осторожности. Даже если люди и верили рассказу Хансиро, что некий знатный господин, князь из Тосы, прислал его нанять советника на работу, никто не хотел ввязываться в это дело: репутация Оёси Кураносукэ даже в веселом квартале считалась подмоченной.

Вечер едва начинался, но в одной из задних комнат «Волны» уже шла шумная вечеринка. Поскольку почетный гость был стар, куртизанки и местные записные весельчаки, совершенно забыв о вежливости и чувстве меры, устроили ему шутовскую похоронную церемонию. Их монотонное пение прерывалось смехом, гулкими ударами ручных барабанов и звоном бутылей с сакэ. Закончив обряд, они решили дать попавшему в их лапы старику каймэ — посмертное имя. Предлагаемые клички были насмешливыми и двусмысленными.

— Почетная лапша! — крикнул кто-то.

— Потасканное трепье!

— Барсучьи причиндалы!

— Мы будем звать тебя «Князь Асан» — князь-лежебока, — сказала одна из женщин. Дословно это значило «плохо встающий». Все засмеялись и закричали: «Правильно! Правильно!»

Услышав слово «Асано», Кошечка едва не потянулась к кинжалу, спрятанному в складках куртки. Хансиро бросил на нее предупреждающий взгляд, но молодая женщина уже поняла, что говорят не о ней, и снова переключила свое внимание на Барсука — местного танцора, которого Хансиро в этот момент расспрашивал об Оёси.

— В веселых кварталах Киото, Фусими и Осаки Оёси Кураносукэ известен под прозвищем «Морской бродяга Текучего мира».

Барсук был одет в темно-коричневые хакама и заправленный в них халат из зеленого крепа того оттенка, который назывался «цвет яйца цапли».

Свое прозвище этот танцор-гейша получил за привычку выстукивать мелодии пальцами на животе: так, по преданию, поступали духи-барсуки. Его узкие глаза казались щелками в жирном море волнующихся вокруг них складок. Попыхивая трубочкой, Барсук бесцеремонно разглядывал своих собеседников, прикидывая размер денежной благодарности, которую получит от них.

— Он оказывал предпочтение этому дому, но недолго. Говорил, что восхищается моим умом и проницательностью, хотя они недостаточны, если не сказать хуже. Но он не навещал нас уже давно. Соглядатаи Киры дожидаются его у наших ворот так долго, что мыши свили гнезда у них в волосах.

— Возможно, нам стоит заглянуть к нему домой? — обратилась Кошечка к Хансиро.

— Там вы его тоже не найдете, — сказал Барсук и налил гостям сакэ, наполнив чашечки так, как полагалось по правилам хорошего тона, — чуть выше лаковой отметки, означавшей середину сосуда.

— В доме Оёси поселились лисы со своими выводками, и совы залетают туда стирать свое тряпье. Те, кому сын Киры приказал наблюдать за его воротами, превратились в мумии, не умерщвляя свою плоть семью способами.

Барсук придвинулся к собеседникам, и Кошечку охватил запах дешевых благовоний, отгонявших от человека злых духов.

— Я слышал, что после того, как Оёси перестал бывать здесь, он стал проводить ночи в «Суми-я» на улице Агэямати.

Из дальней комнаты донеслись крики: «Сними это! Сними это!» и взрывы смеха. Они мешали разговору, и Барсук умолк, ожидая, пока шум утихнет. В этот момент в комнату с поклоном вошел мальчик лет четырнадцати.

— Мое имя Сигамори Самбэй, — паренек не тратил время на вежливость. — Я чищу отхожие места в доме «Ворота с драконом» рядом с «Волной» и услышал, что вы ищете Оёси Кураносукэ, ронина из Ако.

Кошечка отступила немного в сторону, чтобы плечо Хансиро загородило ее лицо: она знала Самбэя еще маленьким ребенком и боялась, что он тоже узнает ее. Кроме того, она внутренне огорчилась, что один из слуг ее отца был вынужден унизиться до такой работы.

— Ты знаешь советника? — спросил Хансиро.

— Я служил в доме князя Асано в Ако, — сказал Самбэй. — Я находился в поместье князя в тот час, когда Оёси-сан решал вместе с нами, что делать после смерти господина.

— Ты не можешь сказать нам, где Оёси сейчас?

— В аду, если в этом непорочном мире есть правда, — ответил Сигамори с горечью племянника, которого обманул любимый дядюшка. — Простите меня за прямоту и грубость, ваша честь, но вашему господину не стоит брать Оёси на службу. Оёси — низкий трус и предатель. Он опозорил имя своего князя и забыл о долге. Он продал честь за ласки пошлых актеров и шлюх с речного берега. Он бросил жену и детей, растратил доверенные ему деньги семьи Асано на разврат, в котором погряз по уши.

Кошечке вдруг стало очень холодно. Ледяная пустота заполнила ямку под ложечкой и распространилась по телу до ребер и позвоночника. Беглянке показалось, что зимний ветер завывает у нее в ушах. Она испугалась этой волны отчаяния, накатившей на нее, и вспомнила финал одного из стихотворений сумасшедшего поэта с Холодной горы:

Злые звезды моей управляют судьбой.

Если б мог я, как дерево у реки,

Оживать с каждой новой весной!

ГЛАВА 69

Душевное равновесие

— Я давно не видела его, — сказала Ёсино, владелица дома выбора «Суми-я». Ее тихий голос был бесстрастен, но Кошечка сумела уловить в нем печаль: после года жизни в Ёсиваре она всегда могла распознать печаль в голосе женщины.

— Но вы можете спросить о нем в гостинице «Амагава-я» — «Небесная река» — в Сакаи, — продолжала Ёсино. — Ее хозяин Гихэй — бывший слуга семьи князя Асано.

В доме «Суми-я» не устраивали шумных вечеров. «Зал адамова дерева» — приемную заведения — тихий и просторный, площадью в десять татами на пятнадцать, украшали только свиток с классическим стихотворением и искусно составленный букет из зимних трав. А вместо мебели зал был обставлен тенями.

Тени в этой комнате как будто имели вес и плотность. Они впитывали запах цветов адамова дерева, который издавала благовонная смесь, курившаяся на высоко подвешенной маленькой полке. Эти тени нависали над Кошечкой и Хансиро, они задевали их, спускаясь с потолка, и медленно колебались и пульсировали у самой границы белого круга, очерченного светом напольной лампы. Казалось, мрак поглощает голос Ёсино и окутывает ее лицо, похожее на маску загробного духа.

— Боюсь, его сердце не выдержало, и он умер, — произнесла Ёсино с высочайшим самообладанием. Ее поведение было таким же сдержанным, как спокойный тон темно-серой одежды, как неяркая ржаво-коричневая окраска наружных стен дома и полированного дерева внутренних коридоров «Суми-я». Волосы Ёсино, аккуратно уложенные, тускло поблескивали. Ее простая, соответствующая возрасту сорокалетней женщины