её родители, царство им небесное, братья и сестра жены, у него же было восемь иждивенцев, и их всех надо ему было содержать, ну и своих детей поднимать на ноги, вот и встал он к станку и столько лет за ним не разгибает спины, а ещё после смены ищет любую подработку и по существу никогда не отдыхает, хотя все прочили ему безусловную карьеру мастера живописи. Да что я об этом говорю?! У нас в доме несколько ваших картин, а я разбираюсь не только в литературе, но и в изобразительном искусстве, и вижу, насколько талантливы вы оба, и ты, Гоша, и твой отец! Неужели Марк Кириллович не хочет, чтобы его нереализованные мечты воплотил в жизнь его сын?! Ведь это же было бы так здорово! Ну, согласись! Так же?

– Отец тоже хочет, чтобы я стал художником, – кивнул головой Георгий, – он мне и руку поставил. Но мама болеет, ей нельзя волноваться и переживать. Врачи говорят, что у неё очень слабое сердце. Ну а если я уеду, то она от переживаний может не выдержать, и… я и Лида даже боимся об этом сейчас думать. Вот пока и решили на семейном совете, что и она, и я останемся в Семипалатинске. Лида поступает в наш финансовый техникум, а ведь она хотела ехать в Алма-Ату или Новосибирск и там поступать, а я встану всё-таки к станку…Но это – временно.

– Не мое это, конечно, дело, – вмешался в разговор Аркадий Семёнович, – но я наберусь наглости и выскажу своё личное мнение: вы, Неустроевы, совершенно неправы! Да, да, да!– Отец Тани налил в рюмку ещё водки, а остальные, включая и Нину Григорьевну, пили морс, – Поймите же, держаться за материнский подол всю жизнь неправильно. Согласен, у Екатерины очень слабое сердце, и, конечно же, у неё тахикардия и всё там такое, это так, но не должна она перечёркивать жизнь сыну, она должна его благословить и отпустить от себя. О-о-отпустить!

– Вот, вот, ты совершенно прав, папуля! – поддержала отца Таня, – И я ему об этом же талдычу! Я ему предлагаю поехать со мной! Я буду поступать в театральный, ну а он, я уверена, вполне сможет поступить в художественную академию. Я же знаю, что он уже отсылал свои картины туда и их положительно оценили. Ему даже готовы сделать в эту академию вызов. Ну, во всяком случае, с допуском к вступительным экзаменам у Гоши не будет никаких проблем… Я это точно знаю! Ему приходил ответ.

– А это было бы замечательно! – захлопала по-девичьи в ладошки Нина Григорьевна, – если бы вы, Танюша и Гоша, поехали бы в Ленинград вместе! И вам бы было легче, вы бы друг друга поддерживали, и нам бы, вашим родителям, было бы как-то поспокойнее!

Разговор Ветлугиных и Георгия оборвали соседи. К ним со своим шампанским, винегретами и большой кастрюлей с пельменями ввалились Метлицкие, муж, жена и их пятнадцатилетняя дочь. Метлицкие жили тоже на втором этаже этого дома и тоже, как и Ветлугины, работали преподавателями в Первой школе. Они стали поздравлять с Новым годом и предложили выйти на улицу, где уже во всю запускали салюты.

Глава пятнадцатая

Салют запускался уже во второй раз (почему-то это так называлось в Семипалатинске, но на самом деле это был всё-таки не салют, а фейерверк). Для фейерверка установили оборудование (оно состояло из картонных корпусов и зарядов) перед Обкомом и рядом с Первой школой. Эту технологию завезли в Россию итальянцы ещё в начале ХVI века и впервые её применили в Устюге, но после революции фейерверки перестали запускать и только с 1937 года (а в Семипалатинске и того позже) их вновь начали использовать в СССР по особым случаям. В ожидании объявленного салюта многие горожане высыпали на улицу.

Среди любопытных были не только мужчины и женщины и вездесущие шумные пацаны, но и маленькие дети, и даже представители старшего поколения, у которых и суставы вроде бы болели, и ноги дрожали, и со зрением были проблемы, но все хотели посмотреть на это зрелище. Когда встречали 1940 год, то устроенный тогда фейерверк так поразил семипалатинцев, что они ещё долго его вспоминали и вот теперь хотели на него посмотреть буквально все.

– Э-э-э, милок, – обратился к Георгию дед, опиравшийся на палку и облачённый в тулуп, подпоясанный верёвкой, на голове у него красовалась съехавшая залихватски набекрень облезлая кроличья шапка, а на ногах были плохо скатанные огромные серые валенки, – ты энто, ты скажи-ка, милок, а скоре стрельнут-то?

– Скоро! – откликнулся Георгий.

– Ничего не понял! – приложил ладошку к уху дед. – Чаго, милок? А-а? А-а-а?

– Я говорю, ско-оро!!!! – почти в самое ухо деду прокричал Георгий.

Этот дед был известен в Семипалатинске многим. Когда то, еще до установления советской власти, он был блестящим офицером и служил в гвардии, которая охраняла последнего российского императора. Звали его Дмитрием Хвостинским, и он был из дворян. В Первую мировую он попросился на фронт и заслужил не только трёх «георгиев», но и славу отчаянного рубаки. А однажды даже привёл за собой «языка», да не простого, а какого-то австрийского генерала. Но когда началось брожение в армии, он вступил в конфликт с солдатским комитетом полка и был своими же подчинёнными до полусмерти избит (слава богу разагитированные солдатики его ещё не подняли на штыки). После этого он тронулся умом, потерял память и стал бродяжкой. В конце концов скитания его привели в Семипалатинск, и он на старости лет осел в городе на Иртыше. Теперь Хвостинский работал сторожем в городской больнице и там же жил и харчевался. И уже просто невозможно было в нём, в этом бомжеватом, зачуханном и с многочисленными странностями деде узнать когда-то блестящего офицера российской армии и дворянина, который не единожды сопровождал самого императора в его поездках по России и охранял Зимний дворец.

Ну, вот, наконец-то, ночное небо над Семипалатинском озарилось фантастическими цветами, загрохотали десятки выстрелов. От канонады закладывало в ушах. Длилось это представление с полчаса. Раз за разом в небе вспыхивали всё новые и новые фантастические цветы желтого, оранжевого, красного и серебристого цвета, и тысячи семипалатинцев, при их виде, издавали возгласы восторга и удивления. Кто-то начал кричать «Ура!!!». Этот крик поддержали другие семипалатинцы. И только дед Хвостинский зарыдал. Его согбенная спина стала трястись, по сморщенному лицу потекли градины слёз. Бывший гвардеец и телохранитель Его императорского величества, при виде этого расцветшего в небе искусственного и изумительно красивого цветника