щенка, который из любопытства может залезть туда, куда не следует. И я внутренне сжимаюсь, ожидая от него вопросов, которые будут мне неприятны.

Но Сема просто улыбается и целует меня в щеку. Потом, будто опомнившись, переводит взгляд на хмурого Гордея, говорит:

– Че-то я не подумал. С Машкой еще можно так здороваться? Или ты мне башку оторвешь?

– Ага, и кину ею «трешку», – хмыкает Наумов и добавляет, – расслабься, Сем, все в порядке.

Пока я принимаю крепкие объятия Фокина, вижу, что Ефим смотрит на брата настороженно. Кивает себе за плечо:

– Там мальчики-зайчики собрались уже. Гордый, помнишь о чем говорили?

– Помню.

– Хорошо будешь себя вести?

– Ты нянька моя, что ли, я не понял? – огрызается мой Наумов, и я снова беру его за руку, чтобы успокоить.

– Я не в восторге от этой роли.

– Не беспокойся. Буду вести себя лучше всех. Я и есть терпение. Пальцем их не трону.

– Трындит, – резюмирует Джип со знанием дела.

– Безбожно, – подтверждает Фим.

Я фыркаю и поднимаю руку, чтобы погладить Гордого по щеке.

Произношу ласково:

– Тише, Бродяга.

– Он плохо кончил, – отзывается мой мальчик с легкой улыбкой.

– Поэтому и надо быть поспокойнее.

Он закатывает глаза преувеличенно сильно:

– Ладно! Только перестаньте со мной разговаривать так, как будто я бешеный пес.

Джип смеется и говорит:

– От лица всех бешеных псов могу сказать, что ты гораздо злее. Мы будем жаловаться в профсоюз.

– Ты хоть знаешь, что это такое?

– Я что, тупой по-твоему?

– А что такое профсоюз? – интересуется Аверин озадаченно.

Пацаны смеются, а я улыбаюсь, глядя на них. Знаю, что смещают фокус внимания специально. Но это работает.

Прищурившись, через бликующие панорамные окна действительно вижу в холле Ковалева с друзьями. И с удивлением понимаю, что я не так опасаюсь услышать их насмешки и грязные намеки, как боюсь того, что Гордей не сможет сдержаться.

Я дергаю его за руку, встаю на носочки и тянусь к уху. А когда он наклоняется мне навстречу, шепчу только одно слово:

– Пожалуйста…

Смотрит на меня сначала непонимающе, а затем нехотя кивает.

А потом Ефим обводит нас взглядом, как будто проверяя боевую готовность, и дергает на себя дверь. Первым заходит в школу.

И хоть я все это время стойко держалась, но, когда вижу, каким липким взглядом окидывает меня Слава, резко откатываюсь назад. Как будто становлюсь меньше, жальче, цепляюсь за руку Гордея, но она для меня слишком большая, слишком сильная. Я даже этой ладони недостойна, ведь моя-то проклята.

– Привет, Маш, – говорит Ковалев, – понравился эфир?

Я молчу. Медленно тяну воздух через нос. Чувствую, что слезы близко, но сражаюсь с ними, не подпускаю к глазам.

Смотрю на Гордея, который похож, как ни банально, на разъяренного быка. Его верхняя губа агрессивно дергается, и он говорит:

– Рот свой не открывай даже в ее сторону.

В этот момент вдруг чувствую, что меня немного отпускает. Переключаюсь на то, чтобы отслеживать реакцию Наумова и не дать ему сделать что-то такое, о чем он пожалеет. Как будто следить за другими у меня всегда получалось лучше, чем за собой.

Ефим хмыкает и сообщает громко:

– Ой, Славик, это ты? А я думал, застесняешься, все-таки на всю страну рассказал, что тебе никто не дает.

Вся наша компания синхронно прыскает от смеха. Я делаю это немного нервно, но все же искренне. С этой стороны на ситуацию я еще не смотрела.

Джип говорит:

– Ковалев, так жалко твой писюн, только на секундочку из спячки вышел, а тут снова зима.

Мне стыдно и смешно. Внутри раскатываются настолько противоречивые эмоции, каких я в жизни не знала.

И вдруг подключается Сема, чего я от него совсем не ожидала. Произносит с поражающей искренностью и возмущением:

– Ты понимаешь, насколько Маша святая женщина, что смогла «палку» твою тронуть и не блевануть? Надеюсь, у тебя таких больше не будет.

Оглянувшись, вижу, что все в холле замерли и слушают нашу перепалку. Тогда я возвращаюсь взглядом к Славе и говорю громко:

– Такой ты мразотный, Слав. Жалею, что была с тобой. Девочки, если кому интересно, гордиться ему нечем!

Последнее добавляю ради глупой мести, но именно это заходит на публику сильнее всего. Успеваю отметить волну смеха, когда Гордей разворачивает меня к себе и целует в губы. Жестким собственническим жестом обхватывает мое лицо ладонями, но целует нежно, бережет меня. Затем отпускает, берет за руку и идет в сторону раздевалок.

– Удачи, баскетболист! – кричит нам в спину Ковалев с каким-то злым отчаянием в голосе. – Донашивай! Только в дупле не потеряйся!

И подключается Влад:

– Да, он в моей квартире постоянно ее пялил, отвечаю!

Это внезапная сердечная смерть. Вы знаете, что есть такой медицинский термин? Пульса нет, и я не верю, что что-то может заставиться его вернуться. Колени подламываются, но Гордей подхватывает меня под руки, и только поэтому я не падаю. А потом он резко разворачивается и бежит в сторону Ковалева. Остальные реагируют моментально. Фим работает заслоном. Сначала тормозит брата своим телом, потом обхватывает его поперек груди и поднимает над землей. Мой Наумов вырывается, и Сема помогает его держать в меру своих физических возможностей.

Джип тут же оказывается рядом со мной. Обнимает и мягко подталкивает в сторону. Почему-то самым страшным мне кажется то, что Гордый молчит. Мне казалось, что в такие моменты люди кричат и бросаются оскорблениями. Но, когда Фокин заставляет меня отвернуться, я слышу только шумное дыхание и звуки борьбы. Как будто у него потеряна связь с разумом, и остались только животные инстинкты.

Я в ужасе. Не верю, что люди могут поступать настолько отвратительно. Неужели ему было мало? Он теперь никогда не остановится?

Боже. А Гордей?

Оборачиваюсь через плечо, но Джип упирается ладонью мне в щеку и говорит:

– Иди.

– Сань!

– Все потом.

Заводит меня на лестницу, но мы не поднимаемся, а наоборот спускаемся к служебной двери на улицу, и Фокин усаживает меня на деревянную скамеечку, которой обычно пользуется наш школьный рабочий.

Обхватываю свои ноги под коленями и пытаюсь унять дрожь, которая колотит все мое тело. Зубы клацают. Сердце, готова поспорить, все еще не бьется. Наверное, я скоро умру. Или я уже в аду? Было бы логично.

Хочу заплакать, но теперь, когда уже можно, слез нет. Глаза сухие, даже моргаю с трудом.

Поднимаю голову и останавливаю шальной взгляд на Джипе. Друг замер у стены, напряженно прислушиваясь к тому, что происходит в холле. Слышно не очень хорошо, но, наверное, если бы случилось что-то действительно плохое, мы бы