и Туром, Хильперик сосредоточил свои силы на восточном берегу Сены, для воспрепятствования переправы. Гонтран, со своей стороны, прикрыл войсками северную свою границу, не обеспеченную никакими естественными преградами, и сам переехал в Труа, для наблюдения за ходом дел.

В 574 году войска австразийского короля после продолжительного похода подошли наконец к Арсису-на-Обе. Тут Сигеберт остановился и, не двигаясь далее, ждал донесений лазутчиков. Чтобы вступить в королевство Хильперика, не переменяя направления, Сигеберт должен был перейти Сену несколько выше слияния ее с Обою, в месте, называвшемся тогда Двенадцать Мостов (les Douze-ponts), а ныне Мост-на-Сене (Point-sur-Seine); но все мосты были сняты, лодки отведены, и нейстрийский король стоял невдалеке станом, готовый сразиться, если неприятель предпримет переправу в брод[93]. Лье в десяти, без малого, к югу, Сена с обоими своими берегами принадлежала к государству, или, как тогда выражались, к уделу Гонтрана. Сигеберт немедленно потребовал от него свободного пропуска. Отправленное им требование было коротко и ясно: «Если ты не дозволишь мне переправиться через реку в твоем уделе, то я пойду на тебя со всем своим войском»[94].

Присутствие этой страшной армии сильно подействовало на воображение короля Гонтрана, и те же самые опасения, которые заставили его соединиться с Хильпериком, побудили разорвать этот союз и нарушить клятву. Все подробности, которые он узнавал через своих лазутчиков и местных жителей о числе и наружности австразийских войск, рисовали страшными красками перед ним опасность, в которую отказ мог бы его повергнуть. Действительно, если войска меровингских королей обыкновенно бывали беспорядочны, то эти диким буйством своим превосходили все, что было известно со времени великих нашествий. Отборные дружины состояли из населявшего берега Рейна франкского народа, наименее образованного и едва лишь проникнутого христианским духом; большая часть войска была орда варваров в полном смысле слова. То были странные лица, какие рыскали по Галлии во времена Аттилы и Хлодвига, и с тех пор встречались только в народных преданиях; те воины с отвисшими усами и волосами, подобранными в кисть на темени, которые метали топором в лицо неприятелю и поражали его издали зубчатыми копьями[95]. Подобное войско не могло обойтись без грабительства, даже в стране дружелюбной; но Гонтран предпочел лучше даже подвергнуться каким-нибудь кратковременным грабежам, нежели навлечь на себя все случайности вторжения и победы. Он дал свободный пропуск, вероятно, через мост в Труа, и свиделся в этом городе с братом своим Сигебертом, которому клятвенно обещал ненарушимый мир и искреннюю дружбу[96].

Узнав о такой измене, Хильперик немедленно снялся с позиции своей на левом берегу Сены и старался поспешным отступлением укрыться внутрь своих владений. Он шел не останавливаясь до окрестностей Шартра и расположился станом на берегах Луары, близ селения Аваллоциум, что ныне Аллюи (Alluye)[97]. Во время этого продолжительного шествия его постоянно преследовали и теснили неприятельские войска. Несколько раз Сигеберт, думая, что он остановится, вызывал его, по германскому обычаю, на битву; но нейстрийский король вместо ответа ускорял ход и продолжал свой путь. Едва устроился он на новой позиции, как вестник из австразийской армии объявил ему следующее предложение: «Если ты не подлый человек[98], то готовь поле битвы и прими сражение»[99].

Никогда подобный вызов, сделанный франку, не оставался без ответа, но Хильперик потерял всю свою природную гордость. После бесполезных усилий избежать неприятеля, доведенный до последней крайности и не чувствуя в себе мужества вепря, окруженного псами, он прибегнул к мольбам и просил мира, обещая дать полное удовлетворение.

Сигеберт, несмотря на свой строптивый характер, был, однако, великодушен; он согласился предать все забвению, с тем только, чтобы немедленно были ему отданы города Тур, Пуатье, Лимож и Кагор и чтоб войска Теодеберта возвратились из-за Луары[100]. Побежденный по собственному сознанию и вторично разочарованный в своих надеждах, Хильперик присмирел, как зверь, пойманный в тенета. Он даже выказал добродушие, которое, казалось, смешано было в германском характере с самой зверской свирепостью и самым хитрым эгоизмом, и беспокоился о том, что постигнет жителей четырех городов, которые ему подчинились. «Прости им, – говорил он брату, – и не взыскивай с них; ибо если они тебе и изменили, то потому только, что я мечом и огнем к тому их принудил». Сигеберт был столько человеколюбив, что внял такому заступлению[101].

Оба короля казались очень довольными друг другом, но в австразийской армии возникло сильное неудовольствие. Войска, набранные за Рейном, роптали на неожиданный мир, лишивший их добычи, которую они надеялись приобрести в Галлии. Они негодовали на то, что были приведены издалека не для битв и поживы, обвиняли короля Сигеберта в том, что он отступился, когда должен был сразиться. Весь стан был в волнении, и готовился страшный бунт. Король, не обнаружив никакого смущения, вскочил на коня и прискакал к толпам, где вопияли мятежники. «Что у вас? – спросил он. – Чего вы хотите?» – «Битвы! – Закричали они со всех сторон. – Дай нам случай подраться и добыть сокровищ, иначе мы не воротимся восвояси»[102]. Эта угроза могла повлечь за собой новое занятие земель в недрах Галлии и раздробление франкского господства; но Сигеберт нимало не смутился и, сохраняя твердый вид, успел без большого труда усмирить гнев дикарей кроткими речами и обещаниями.

Стан сняли, и войско тронулось обратно к берегам Рейна. Оно пошло по парижской дороге, но не вступало в этот город, потому что Сигеберт, верный своим обязательствам, уважал его неприкосновенность. В продолжение всего пути австразийские дружины разоряли места, по которым проходили, и окрестности Парижа долго помнили их шествие. Большая часть селений и деревень была выжжена, дома разграблены, и множество жителей отведены в неволю, так что король не мог ни предупредить, ни остановить подобных насилий. «Он просил и увещевал, – говорит древний сказатель, – не делать этого, но не мог превозмочь буйства народов, пришедших с другого берега Рейна[103]».

Эти язычники входили в церкви, только для того чтоб обворовать их. В богатой базилике Сен-Дени один из вождей взял кусок шелковой ткани, вышитой золотом и усыпанной драгоценными каменьями, покрывавшей гробницу мученика; другой не убоялся влезть на самую гробницу, достать оттуда и снять копьем изображение Св. Духа – золотого голубя, привешенного к карнизу придела[104]. Эти грабежи и святотатства оскорбляли Сигеберта как короля и как христианина; но, чувствуя слабость влияния своего на дух войска, он поступил с ним, как дед его Хлодвиг с воином, разбившим реймсскую чашу[105]. Пока армия шла, он смотрел сквозь пальцы и скрывал свой гнев; но по возвращении, когда все эти неукротимые