франки: без уважения к длинным волосам, отличавшим сына короля Хильперика от прочих, они обобрали его наравне с другими трупами и оставили нагим на поле битвы. Но вождь австразийский, по имени Арнульф, убоялся такого нечестия и, хотя был врагом Теодеберта, однако с почтением поднял тело юного принца, обмыл его по обыкновению и, облачив в богатые одежды, похоронил на собственный счет в городе Ангулеме[114].

Между тем король Гонтран, вторично уступив наклонности своей к спокойствию, или побуждаемый страхом, примирился с Сигебертом. Хильперик узнал об этой новой измене в одно время с вестью о смерти сына и истреблении аквитанского войска. Приведенный этим двойным несчастьем в совершенное отчаяние и помышляя только о спасении жизни, он оставил берега Сены, поспешно прошел чрез все свое королевство и укрылся в стенах Турне с женой, детьми и преданными ему воинами[115]. Крепкое положение этого города, первобытной столицы Франкского государства, побудило Хильперика избрать в нем убежище. В ожидании осады он занялся набором людей и пополнением боевых запасов, пока Сигеберт, свободный в своих движениях по всей Нейстрии, забирал города этого королевства.

Заняв те, которые лежали к северу и востоку от Парижа, он направился на запад, решившись все завоеванное, и города и земли, отдать в уплату своим зарейнским воинам. Намерение это возбудило во всех франках, даже австразийских, сильные опасения[116]. Австразийцы не желали иметь своих природных врагов соседями в Галлии, а нейстрийцы, с своей стороны, страшились утраты собственности, порабощения и всех бедствий, неразлучных с завоеванием страны. Первые представили королю возражения и роптали; вторые с ним переговаривались. Обсудив между собой, как поступить в таких тесных обстоятельствах, вожди и ариманы Нейстрии отправили к Сигеберту послание в следующих выражениях: «Франки, которые прежде стояли за короля Гильдеберта, а потом сделались ленниками (homes liges) короля Хильперика, хотят ныне предаться тебе и предлагают, если придешь к ним, поставить тебя королем над собой»[117].

Таков был несколько странный язык германской политики, и таким-то образом франки пользовались правом покидать правившего ими государя и переходить под власть другого потомка Меровинга. Королевская сила каждого из сыновей Хлотаря заключалась не столько в обширности и богатстве земель, составлявших их владения, сколько в числе воинов, которые состояли под их покровительством и, по германскому выражению, повиновались устам их[118]. Не было ничего положительного, или постоянного, в распределении франкского народонаселения между королями, силу которых оно составляло; оно не соответствовало в точности очертанию земель, так что иной государь мог иметь вассалов даже в чужом королевстве. Между этими вассалами или людьми самые преданные, самые полезные, как тогда выражались, были те, которые, живя близ короля и составляя его постоянную стражу, пользовались, в виде платы, общим с ним столом или произведениями его поместий. Менее можно было полагаться на верность тех, которые поселялись вдалеке, в собственных своих жилищах, пользовались, с королевского согласия, феодом или землями в виде вознаграждения[119]. Они-то, для спасения своей собственности, изменили делу Хильперика и предложили королевство Сигеберту; напротив того, первые, более верные, но не столь многочисленные, последовали за бежавшим королем своим в Турне. Сигеберт с радостью принял посольство и предложение нейстрийцев; он уверил их клятвой, что ни один город не будет предан войскам на разграбление, и обещал прибыть в собрание, где, по обычаю предков, его должны были возвести на царство. Потом он совершил род военного обозрения до пределов Руана и, удостоверившись, что ни один из крепких городов на западе не расположен ему сопротивляться, возвратился в Париж.

Брунгильда, желая предостеречь мужа от возврата к братской любви и для личного надзора за исполнением своего мщения, оставила город Мец и прибыла к Сигеберту. Она была так уверена в несомненности своего торжества, что предприняла это путешествие с обеими дочерями, Ингундой и Клодесвиндой, и сыном Гильдебертом, четырехлетним ребенком. Повозки с ее имуществом были наполнены сокровищами и всем, что только было у нее лучшего из золотых уборов и драгоценных вещей[120]. Казалось, она из женского тщеславия хотела всех ослепить и явиться в одно и то же время и великолепной в своем уборе, и грозной для врагов. Эта королева, еще юная и замечательная по красоте своей, лучше других меровингских супруг соответствовала понятию о царице, которое галльский народ создавал себе по преданиям Римской империи. Дочь короля, рожденная в стране, где королевская власть, хотя и в варварском племени, однако являла величие совершенно царственное, Брунгильда вселяла общее уважение высоким родом и достоинством своего обхождения. В день ее вступления в Париж жители толпами стремились к ней навстречу; духовенство и особы сенаторских фамилий спешили приветствовать ее; но человек, который, по духовному и вместе с тем правительственному званию, стоял в главе всего народа, епископ Герман, или Жермен, чтимый ныне во святых, не явился для встречи.

То был поборник просвещения и христианской веры, одна из тех нежных организаций, которым зрелище римского мира, подвластного варварам, причиняло нестерпимое отвращение и которые истощали силы свои в тщетной борьбе со свирепым насилием и страстями королей. С самого начала междоусобной войны святой Жермен старался быть посредником между Хильпериком и Сигебертом, а по прибытии последнего тщетно возобновлял свое ходатайство и увещания. Утомление и печаль расстроили его здоровье; он занемог, и во время телесных страданий настоящая и будущая судьба Галлии представлялись ему в красках еще более мрачных. «Отчего, – восклицал он, – не имеем мы минуты спокойствия? Отчего не можем сказать, подобно апостолам, в промежутке двух гонений: “Вот наконец сносные дни”?»[121] Одержимый недугом, не будучи в состоянии высказать Брунгильде своих увещаний в пользу мира, он изложил их письменно. Письмо это, переданное ей церковником франкского происхождения, по имени Гондульф, и дошедшее до нас, начинается почтительными извинениями и уверениями в преданности; потом продолжается следующим образом:

Золотая фибула из Реймса. Франция, первая половина VII в.

«Стану ли я повторять слухи, которые ходят в народе? Они смущают меня, и я желал бы иметь возможность скрыть их от вашего сведения. Говорят, что ваши советы и наущения побуждают преславного короля Сигеберта к упорному ожесточению в погибели нашего края. Если я повторяю подобные толки, то не потому, что им верю, но дабы упросить вас не давать никакого повода к таким важным обвинениям. Хотя земля наша с давних уже пор не может назваться счастливой, однако мы еще не отчаиваемся в Божием милосердии, которое властно остановить мстительную руку, лишь бы те, на ком возлежит правление, не увлекались жаждой убийства, любостяжанием, источником всякого