Меровиг уже несколько месяцев содержался в полузаключении, пока домашний суд, в котором преобладал голос Фредегонды, не произнес наконец над ними своего приговора. Этим приговором Меровиг осужден был на острижение волос, то есть на отчуждение от дома Меровингов. Действительно по древнему обычаю, вероятно, основанному издавна на каком-либо религиозном обряде, особую принадлежность этого дома и символ наследственного права его на королевский сан составляли длинные волосы, сохраняемые неприкосновенно с первой минуты рождения. Потомки старого Меровига отличались этим от всех франков, и в самой простой одежде могли быть узнаны по волосам, которые, то в косах, то свободно распущенные, покрывали плечи и ниспадали по спине[166]. Отрезать малейшую частицу этого украшения значило опозорить лицо, отнять от него преимущество посвящения и лишить его права на царство; впрочем, по терпимости, дозволенной обычаем, лишение это ограничено было временем, необходимым на то, чтобы волосы, вырастая снова, достигли наконец определенной меры.

Меровингский принц мог двояким образом подвергнуться такому временному низложению: или быть острижен, как все франки, то есть до плеч; или совершенно коротко, по примеру римлян. Этот последний способ, более унизительный, нежели первый, обыкновенно сопровождался церковным пострижением. Таково было строгое решение короля Хильперика относительно его сына: юноша одним разом потерял права носить оружие и царствовать. Вопреки церковным уставам, он был насильно поставлен в священство, принужден отдать меч и боевую перевязь, торжественно ему данные по германскому обычаю, снять с себя все принадлежности своего национального убора и облечься в римское платье, составлявшее одежду духовенства[167]. Ему приказано было сесть на лошадь в этом уборе, так мало согласном с его наклонностями, и отправиться в монастырь Сен-Кале близ Манса, где в совершенном затворничестве он должен был изучать правила монашеской строгости. Сопровождаемый вооруженными всадниками, Меровиг отправился в путь без всякой надежды на бегство или освобождение; но, может быть, он утешался народной поговоркой, сложенной для членов его семейства, подвергавшихся одинаковой с ним участи: «Зелено дерево, еще вырастут листья»[168].

В то время в соборе Святого Мартина Турского, самом уважаемом из священных приютов, скрывался изгнанник, которого король Хильперик тщетно старался оттуда выманить. То был австразиец Гонтран Бозе, которого народные слухи обвиняли в том, что он собственноручно убил молодого Теодеберта или по крайней мере допустил своих воинов умертвить его, тогда как мог пощадить ему жизнь, хотя бы из человеколюбия[169]. Застигнутый в Аквитании странной вестью об убийстве Сигеберта и страшась, не без причины, попасть в руки нейстрийского короля, он искал безопасности под щитом Св. Мартина. С этим таинственным покровом соединялось, в обеспечение более явственное, но не менее действительное, заступничество турского епископа Георгия-Флоренция-Григория, твердо заботившегося о неприкосновенности прав своей церкви, а в особенности права неприкосновенного убежища. Как ни опасно было в те времена, среди расстроенного общества, защищать бессильных и изгнанных против свирепой мощи и неверия сильных, однако в этой беспрестанно возобновляемой борьбе Григорий обнаружил ничем не истощимую твердость и вместе с тем осторожное, но неустрашимое достоинство.

Со дня, как Гонтран Бозе водворился с двумя своими дочерями в одном из домов, окружавших двор базилики Св. Мартина, турский епископ и его причт не имели ни минуты покоя. Они должны были сопротивляться королю Хильперику, который, алча мщения изгнаннику и не дерзая силой извлечь его из убежища, хотел, во избежание греха и опасностей святотатства, принудить самих церковнослужителей выжить его из заветной ограды. Сперва было сделано от имени короля дружелюбное приглашение, потом последовали строгие приказания; наконец, когда послания и речи не произвели действия, приняты были грозные меры, могшие ужаснуть не только духовенство, но даже и всех турских жителей.

Нейстрийский герцог, по имени Рокколен, расположился станом у городских ворот с войском, собранным в округе города Манса. Он учредил свое пребывание в доме, принадлежавшем турской кафедральной церкви, и отправил оттуда следующее послание к епископу: «Если ты не заставишь Гонтрана удалиться из базилики, то я сожгу город и его предместья». Епископ спокойно ответствовал, что это невозможно. Затем он получил второе послание, еще более грозное: «Если ты сегодня же не выживешь королевского врага, то я разорю на милю кругом города все, что там зеленеет, и потом хоть сохой паши»[170]. Епископ Григорий был так же непоколебим, как и в первый раз, и Рокколен, по-видимому, не имевший с собой довольно людей на то, чтобы предпринять что-либо важное против жителей такого большого города, удовольствовался, после стольких самохвальств, разграблением и разрушением дома, служившего ему жилищем. Дом этот был построен из бревен, скрепленных между собой железными болтами, которые мансские воины унесли с прочей добычей в своих кожаных котомках[171]. Григорий Турский радовался, видя конец жестокого испытания; но вдруг представились ему новые затруднения, возникшие из стечения непредвиденных обстоятельств.

Гонтран Боже имел в характере своем замечательную странность. Германец по происхождению, он превосходил искусством в делах, даром изворотливости, наклонностью к распутству, если так можно выразиться, самых тонких людей галло-римского племени. В нем не было германского надувательства, грубой лжи, сопровождаемой громким смехом[172]; но нечто более утонченное и вместе с тем более злое; дух всеобъемлющей и некоторым образом кочующей интриги, исходившей из конца в конец всю Галлию. Никто не умел лучше этого австразийца вовлечь других в опасное дело и вовремя увернуться. Про него говорили, что он никогда не давал клятвы другу, не изменив ему тотчас же, отчего, вероятно, произошло и его германское прозвание[173]. Вместо того чтобы в убежище Св. Мартина Турского вести обыкновенную жизнь знатного изгнанника, то есть проводить дни в еде и питье, не занимаясь ничем посторонним, герцог Гонтран был настороже, знал все новости и осведомлялся о малейшем происшествии, стараясь употребить его в свою пользу. Он узнал так же скоро, как и достоверно, о несчастьях Меровига, о насильственном пострижении и заточении его в монастырь Сен-Кале. Ему пришло на мысль соорудить на этом основании план собственного своего освобождения, пригласить Хильперикова сына разделить его убежище и уговориться с ним о средствах пробраться вдвоем в Австразию. Гонтран Бозе надеялся обеспечить вероятность удачи своего побега теми несравненно большими средствами, которые юный принц мог найти в обаянии своего сана и в преданности своих друзей. Он поверил свой план и надежды дьячку франкского происхождения, по имени Рикульф, который из приязни к нему вызвался сходить в Сен-Кале и увидеться, если возможно, с Меровигом[174].

Пока дьячок Рикульф шел к городу Мансу, Гаилен, молодой франкский воин, соединенный с Меровигом узами