* * *

Несмотря ни на что для этих рационалистов, для этих атеистов, которые не могут поверить в свои самые утешительные химеры, любовь не будет продолжительное время «невыразимым блаженством высшей жизни», о чем говорит Э. Т. А. Гофман; но скорее это «безмолвная и всегда угрожаемая» любовь изумительных стихов де Виньи.

Само отсутствие простодушного интереса к повседневным формам жизни облегчит отстраненность ума, абстрактное очищение чувства. Существа и вещи, эти предлоги, пронизываемые трезвым взглядом, вскоре перестанут быть настоящими преградами. И миф, обедненный своими внешними формами, станет тем, чем он является в своем принципе: сладострастным самоуничтожением «я»: «У нас все кончено, – подытоживает Рене, – еще остаются желания, но иллюзий больше нет… Мы живем полным сердцем в опустошенном мире».

Тогда сама по себе женщина прекращает быть обязательным символом страстной ностальгии. В Обермане Сенанкура «препятствие» чисто внутреннее, оно – в двойственности «я», которое не способно ни самоутвердиться, ни раствориться, ни обладать собой, ни быть обладаемым.

Мы знаем, что Тристан любил Изольду не саму по себе, но только ради той Любви, чей образ предлагала ему ее красота. Но он не сознавал этого, отчего его страсть и была простодушной и сильной. Рене и особенно Оберман не могут даже поверить в образ: они поняли, что драма разворачивается в них самих между неприемлемыми законами земной и конечной жизни и смертельным, но обожествляющим стремлением к нарушению наших пределов.

Однако лишь немногие французские романтики достигли подобного смелого познания, иссушенного, точного и более близкого, чем это можно было бы предположить, к негативной мистике. Большинство из них вернутся к иллюзиям человеческой любви, впрочем, без обретения сильной наивности мифа. Они чудесным образом отточат традиционные «предлоги» для расставания двух влюбленных: от Лилии в долине (наиболее наивный) и вплоть до Адольфа (наиболее ясный), что иногда брак и честь или общественный долг, или добродетель, или меланхолический секрет возлюбленного, или некая религиозная совестливость, наконец, признаваемый нарциссизм… Происходит постепенная интериоризация мифа, поскольку упомянутое препятствие рассыпается и растворяется в скептической критике, тогда как мораль разлагается и всякий «священный» элемент исчезает из общественной жизни.

17. Стендаль, или фиаско возвышенного

Человек XVIII-го столетия, испытавший на себе «прикосновение» романтизма и посещавший общество наибольших скептиков, Стендаль представляет собой прекрасный пример для анализа профанации мифа.

Вот человек, которого терзает потребность в страсти: он открыл в своей «душе», то есть в своем вкусе возвышенного, ту опустошенность, о которой говорил Фихте – это ненасытный призыв к неизвестному, к Неведомому, которое одно смогло бы его заполнить. Любить страстно – это означало жить!

Он весьма добросовестно воображает себе, что подобная потребность относится к физическому естеству (чему у него есть даже свое маленькое материалистическое объяснение). Он бы хорошо рассмеялся, если бы я доказал ему, что здесь не что иное, как отпечаток мифа в его сознании, привычка, унаследованная от культуры, в особенности от литературы, поскольку мистика и религия для него мертвы. Но он вынужден констатировать, что это страстное желание, да и сама страсть в мире, где он живет, осуждаются рассудком и общим скептицизмом. Отсюда и желание оправдать эту потребность; отсюда его знаменитый трактат О Любви. С первых строк предисловия вы почувствуете его полемический дар: «Как бы кто ни относился к любви, этот маленький том отнюдь не является романом, и тем более он не занимателен как роман. Это всего лишь точное и научное описание своего рода безумия, очень редкого во Франции…». Стендаль называет это безумие: любовь-страсть.

* * *

Всем известен тезис трактата. Существует четыре разных любви: любовь-страсть, любовь-вкус, физическая любовь и тщеславная любовь. Только первая находит милость в глазах автора. Теория кристаллизации должна ее объяснить: «То, что я называю кристаллизацией, – это действие ума, извлекающее из всего приходящего открытие, что любимый объект обладает новыми совершенствами». Нечто подобное происходит на соляных копях Зальцбурга, когда мы бросаем ветку в глубокую воду и обнаруживаем ее спустя три месяца, украшенной бесконечным множеством подвижных и ослепительных алмазов». Влюбиться, по этой теории, значит приписать женщине совершенства, которыми она не обладает. Зачем это? Поскольку есть потребность любить, постольку можно любить только красоту. Скажем проще, что кристаллизация есть момент, когда идеализируется любимая женщина.

Я считаю, что именно Ортега первым подчеркнул[162], что знаменитая теория сводится к тому, чтобы сделать из страстной любви простое заблуждение: «Не то чтобы страсть часто ошибается, – уточняет он, – но она сама по себе заблуждение… Случай Стендаля не вызывает сомнения: речь идет о человеке по-настоящему не любившем, и который сам не был по-настоящему любим». Тристан любил, Дон Жуан был любим; но тот, кто получает от первого лишь ностальгию, а от второго непостоянство, заставляет себя определять любовь как болезнь духа – в чистой античной традиции, разве что он полагает себя счастливым, будучи больным. Тем самым он пребывает в положении врача, на себе самом изучающего развитие и особенности недуга, который он не считает смертельным.

Всякое различие между кристаллизацией и куртуазной идеализацией заключается в следующем: Стендаль знает, что будет иметь место и де-кристаллизация (возвращение к ясности). Противоядие приворотному зелью: для него это неверность. Трагедия превращается в водевиль.

Одно меня поражает: его описание восхищает живостью, точностью, иногда глубиной; но оно совершенно пессимистично – поскольку и это ошибка, и он разочаровывается, будучи в нее втянутым. Откуда может происходить этот пессимизм, несовместимый с концепцией жизни, которую он для себя построил? Но данный вопрос им самим никогда не ставился.

Он очень хорошо отмечает: «Удовольствие и вполовину не производит такого впечатления, как боль; помимо неудобства в количестве эмоций, симпатия, по крайней мере, меньше возбуждается от картины счастья, нежели несчастья». И еще: «Душа, созданная для страстей, изначально чувствует, что счастливая жизнь (брак) ее раздражает и, возможно, она с ним связывает лишь общепринятые идеи». И дальше: «В жизни мало нравственных мук, которые бы не сделались ценимыми благодаря эмоции, которую они возбуждают».

Вот что верно: мы любим боль, а счастье нам немного надоедает… Не кажется ли это вам естественным? Однако Индус и Китаец удивятся данному посылу. Воскресший Грек изумился бы ему не меньше. Итак, откуда к нам происходят эти странные вкус и отвращение? Разве они не противоестественны? В очередной раз Стендаль не ставит перед собой вопроса, будучи не в состоянии его разрешить. Для грубого материалиста это правильный и откровенный подход: он просто упраздняет всю проблему благодаря своей теории кристаллизации и, следовательно, ошибки. По мнению писателя, страсть объясняется заблуждением, полезным для желания: «Этот феномен, – говорит