отчаянно сопротивлялись, девушки царапались и кусались, как дикие кошки. Через минуту казаки, пронесясь дальше, остановили своих лошадей, дабы перестроить ряды и развернуться для новой атаки. Но в этом уже не было необходимости. Площадь усеяли упавшие студенты, некоторые из которых были ранены и не могли подняться, а другие лежали без сознания и истекали кровью. Пока жива, я никогда не забуду эту сцену. Дрожа всем телом и крича от ужаса, я почувствовала ужасную слабость, и Маззи пришлось буквально тащить меня к извозчику, на котором мы и вернулись домой.

То выдались плохие дни для студентов – я имею в виду не ту маленькую когорту принадлежавших к знатным фамилиям богатых учащихся, которые не имели никакого отношения к революционному движению, а обычную, бедную молодёжь, большинство юношей и девушек, поступивших в университеты и прочие высшие учебные заведения. Повсеместно они были под подозрением, за ними следили, им запрещалось даже собираться на улицах группами по двое или по трое и разговаривать, поскольку после всего происшедшего, как полагали в полиции, они могли снова вынашивать некие революционные замыслы. Либерально мыслящих педагогов сменили люди более консервативные, и даже лекции подвергались цензуре и контролю, дабы с профессорских кафедр не преподавался радикализм. Тюрьмы были переполнены политзаключёнными, широко открылась дорога в Сибирь. Однако, несмотря на эти преследования, студенты продолжали борьбу, оставаясь верными своему принципу "хождения в народ" и распространения в нём идеалов свободы. Они проникали повсюду, даже в усадьбы помещиков, где в летнее время служили в качестве школьных наставников для дворянских детей.

Один из таких студентов – его звали Рейнхарт – прибыл к нам обучать моего брата математике и в конце концов был уволен Генералом за свои революционные идеи. Я была тогда совсем маленькой, но прекрасно помню бледное лицо Рейнхарта и его болезненно худое тело, выглядевшее так, словно он много лет не ел досыта, что заставляло Маззи, Нану и Шелли соперничать в своих попытках его откормить. Его глубоко запавшие чёрные глаза всегда горели, длинные пряди волос падали на лоб, а губы нервно подёргивались, но у него был волевой подбородок и твёрдый характер. Поскольку Профессор порекомендовал его, то ему и пришлось принять на себя всю тяжесть разразившегося скандала, что он и сделал с предельным самообладанием, спокойно сказав: "Ну и что с того? Даже если он радикал, мир состоит из самых разных людей, и вам давно пора бы познакомиться с теми, кто думает иначе".

Стоя у заборчика, отделявшего розарий от двора перед домом, я наблюдала, как Рейнхарт уезжал на старой таратайке – новый и более приличный экипаж, вероятно, сочли слишком хорошим для вывоза революционера. Две старые дрожащие ломовые лошадки в обычной верёвочной сбруе потянули антикварное изделие на колёсах, и то с грохотом укатило прочь, унося потрёпанную согбенную фигурку с узкой грудью и круглыми плечами. "До свидания", – крикнула я, маша рукой с другой стороны оградки. Он поднял глаза, ничего не произнёс, улыбнулся и уехал. Больше я никогда его не видела и ничего о нём не слышала. Его место занял любивший теннис безобидный юноша, и, насколько это касалось нас, инцидент был навсегда исчерпан.

У Профессора и Генерала самые ужасные ссоры случались из-за их диаметрально разных политических взглядов, и время от времени, чтоб успокоить их, вбегала Маззи, крича: "Володя, Профессор, пожалуйста, ради меня!" Либо дело доходило до того, что Профессор заявлял, что боле ни минуты не готов оставаться в столь реакционном доме, и в сильном негодовании шествовал наверх в свою комнату, дабы собрать вещи. Он неизменно начинал с того, что клал в свой кофр один и тот же старый жилет, но дальше этого дело не шло, потому что Генерал всегда приходил следом и вскоре между ними всё улаживалось. Однако лишь на краткий промежуток времени, поскольку затем всё начиналось сызнова, и Профессор орал: "Вы устарели, допотопны; ваши идеи относятся к началу времён! Вы и вам подобные – это живые анахронизмы, патологический типаж, сомнамбулы, мёртвые души!" – тогда как Генерал вопил в ответ: "Революционер! Безбожник! Разрушитель порядка! Сибирь слишком хороша для вас; вас стоило бы отправить на Сахалин".

Революция 1905-го года стала для Генерала, верившего, что трон никогда не может пошатнуться, страшным ударом, но для Профессора всё происходившее не было неожиданностью, ведь он предсказывал это в течение многих лет. И оба они бушевали и нападали друг на друга после бойни, учинённой в Кровавое воскресенье, в тот роковой день 9 января 1905-го года, когда тысячи рабочих, участвовавших в шедшей к Зимнему дворцу мирной демонстрации, желавшей подать петицию царю, были расстреляны войсками. Отправившиеся в путь с огромного Путиловского завода и возглавляемые высоко державшим золотой крест попом Гапоном, рабочие несли священные хоругви, иконы и даже изображения самого царя, распевая религиозные и патриотические песни, пока двигались в совершенно миролюбивом настрое, будучи абсолютно уверенными, что император их примет, обсудит с ними их насущные проблемы и, несомненно, удовлетворит все их просьбы. Затем внезапно, как раз в тот момент, когда они пересекали Дворцовую площадь и были так близки к достижению своей цели, раздались выстрелы. Град пуль ударил в ряды рабочих, и они в большом количестве попадали на землю – раненые и мёртвые.

"Никогда, никогда, никогда пролетариат этого не простит, – кричал Профессор, задыхаясь от негодования. – И рабочие не только Петербурга, но и всей страны запомнят этот день и час! Для них это конец царской России. Отныне они будут бороться до конца – помяните моё слово. Отдавший приказ стрелять был полным идиотом. Ведь в этот раз рабочие, вместо того чтобы бастовать, были готовы пойти на компромисс и всё с императором уладить … Да что там, это был величайший комплимент, который они могли ему сделать, а встречать мирную делегацию пулями – это позор, неслыханная трусость, предательство наихудшего пошиба".

"Но, – возражал Генерал, – вы же прекрасно знаете, что в эти дни любые демонстрации запрещены, а также, что император живёт не в Зимнем дворце, а в Царском Селе. Следовательно, рабочие никак не могли с ним там встретиться, а он, вероятно, даже и не знал об их приходе".

"Как такое возможно? – побагровев от ярости, орал Профессор. – Тысячи рабочих маршируют в течение нескольких часов средь бела дня по улицам мегаполиса, и сей факт остаётся неизвестным человеку, который является императором России, который должен знать, что происходит в его стране или, по крайней мере, в его собственной столице. Даже если он был в Царском Селе, что с того? Он мог