говоря, совершенно ненужных в такой сезон года. В.И. Вагин пишет об этом достаточно откровенно: «Нужно заметить, что с некоторого времени ближайшее местное начальство начало относиться очень неблагосклонно к переселению корейцев. С ними было много возни: нужно было пристраивать, размещать их, доносить о переходе их областному начальству; некоторым, беднейшим, нужно было оказывать пособие. Усиленный переход корейцев имел еще ту невыгодную сторону, что затруднял продовольствие в крае, вообще очень бедном съестными припасами. Сам губернатор находил нужным умерить, а если можно, то и вовсе прекратить переселение, и распорядился, чтобы наш переводчик при пограничном комиссаре в Посьете, Ингуча, природный кореец, послал к своим родственникам в Корее письма, в которых отговаривал бы их от переселения».

Б.Д. Пак в книге «Корейцы в Российской империи» в довольно корректных выражениях описывает отношение военного губернатора Приморской области к сложившейся ситуации: «В создавшейся обстановке контр-адмирал Фуругельм окончательно решил, что значительный наплыв переселенцев становится неудобным как в политическом, так и в экономическом отношениях. В политическом отношении он боялся образования на границе с Кореей сплошного корейского населения, а в экономическом – не хотел лишать будущих русских переселенцев лучших плодородных земель. Поэтому вопрос об отношении властей к корейскому переселению в Россию вступает с этого времени в новую фазу, практически противоположную прежним установкам. Местные власти Приморской области, с одной стороны, стремятся ограничить наплыв переселенцев из Кореи, а с другой – очистить пограничную полосу от «корейского элемента», поселяя вновь прибывших корейцев по долинам рек Монгугай и Цымухэ и далее на север по долинам рек Суйфун и Лефу».

Фактически «новая фаза», как мы видим из выше опубликованных документов, началась гораздо раньше – по крайней мере за 2–3 года до этого момента времени и уж никак не в связи с началом массового переселения корейцев. Б.Д. Пак далее продолжает: «М.С. Карсаков одобрил взгляд Фуругельма относительно приостановления переселения корейцев. Он категорически запретил размещать их близ морского побережья и государственной границы (предписание генерал-губернатора Восточной Сибири Карсакова военному губернатору Приморской области контр-адмиралу Фуругельму от 16 января 1870 года). Этот взгляд разделяло и министерство иностранных дел России, которое считало, что «поселение корейских семейств поблизости нашей границы могло бы представить важные неудобства и даже послужить поводом к недоразумениям с соседними корейскими властями» (письмо директора Азиатского департамента МИД П.Н. Стремоухова на имя М.С. Карсакова в Иркутск от 9 марта 1870 г.)».

Гораздо более прямо и уже без всякой дипломатии высказывается по этому же поводу В.И. Вагин: «Ближайшее местное начальство, раз задавшись мыслью, что переселение корейцев представляется для нас бесполезной тягостью, постепенно укреплялось в этой мысли, основываясь на том, что к нам переходили большей частью голодные пролетарии, которых приходилось кормить и снабжать всем необходимым. Последствием этого убеждения было прямое обращение к корейскому пограничному начальнику с настоятельным требованием принятия энергических мер к прекращению переселения. Пограничное начальство предупредило, что наше правительство будет неблагосклонно смотреть на это переселение, как на желание корейских властей выпроводить к нам всех пролетариев. В том же смысле были отправлены телеграммы к нашему пограничному комиссару, князю Трубецкому; при этом ему было поручено убедить корейских начальников, чтобы корейцы, в случае возвращения их на родину, не подвергались наказанию.

Независимо от этого, употребили все средства убедить корейцев возвратиться назад. Пограничному комиссару поручено было условиться с корейским пограничным начальником о принятии от нас корейцев и о том, чтобы они не подвергались никаким притеснениям и наказаниям за переход к нам и чтобы корейское правительство по возвращении их назад оказало им необходимое пособие. Переговоры были успешны. Корейское начальство согласилось на предложения князя Трубецкого и заключило с ним об этом письменный договор».

Но, как выяснилось почти тут же, формальная договоренность, хотя и письменная, просуществовала недолго. Более подробно пишет об этом Б.Д. Пак: «В начале декабря 1869 года полковник Дьяченко, по предписанию Фуругельма, отправился в Кёнхын для переговоров с корейскими властями и потребовал, чтобы они приняли самые энергичные меры к прекращению переселения, а в случае возвращения переселенцев не наказывали их. Корейские власти уверяли в своем желании прекратить переселение и обещали «ласково принять возвращающихся». Однако вслед за этим они прислали грамоту, в которой русские власти обвинялись в том, что они «сами завлекают корейцев, давая им пищу и одежду». Грамота призывала российское правительство «воспретить беглецам переходить границу. Между тем, несмотря на ведущиеся переговоры (или даже вопреки им), стихийное переселение продолжалось, причем оно не только значительно расширилось в масштабе, но и приобрело поистине трагическую окраску. Очевидцы рассказывали о таких эпизодах и фактах, которые, разумеется, не находили отражения в официальных рапортах и донесениях.

Холодный декабрь 1869 года

Уже упомянутый Н.А. Насекин так описывал события декабря 1869 года: «Наша граница в это время была свидетельницей ужасных сцен и эпизодов. Корейское правительство, противясь эмиграции своих подданных, усилило на границе стражу и довело меры строгости до крайней степени. Пограничные корейские солдаты делали на беглецов целые облавы, толпами гнали их назад, стреляли в них из луков и ружей и поголовно убивали всех мужчин, оставляя в живых только женщин, и долго еще спустя после того на корейском берегу Тумень-Улы валялись трупы стариков и детей. Грабили переселенцев также и манзы, но эти уже работали больше на нашей территории. В это время настали вдруг сильные холода, и масса корейцев, которым уже удалось перебраться на нашу сторону, изнуренные, больные и голодные, не успев дотащиться до Владивостока и других более населенных мест, сотнями гибли в лесах и пустынях. Многие из служащих в крае русских призрели у себя корейских сирот-детей».

В.И. Вагин дополняет: «Положение переселенцев, по переходе их к нам, было ужасно. Особенно ужасно было положение тех, которые перешли уже тогда, когда мы решились положительно препятствовать переселению. Голодные, полунагие, они бродили под суровым декабрьским небом от караула к караулу, очень редко находили приют и почти никогда не находили пищи. Так добирались они до какого-нибудь поста, где начальник был добрее других, или до наших корейских деревень. До последних они доходили большею частью уже совершенно измученные и истощенные. Многие из них умерли от голода дорогой; другие, добравшись на каком-нибудь карауле или в деревне до пищи, объедались и умирали. Некоторые, не найдя гостеприимства у русских, переходили в Манжурию».

Действительно, служащие российских военных постов, которых, помнится, А.Я. Максимов называл «добродушными русскими солдатами», особого гостеприимства уже не проявляли. Упомянув, что местное начальство стало относиться к корейским иммигрантам неприязненно, В.И. Вагин пишет: «Подобный взгляд на переселенцев неизбежно должен был перейти и