самых ярких красках обрисовал им произошедшее за несколько минут до их прибытия действо, чем вызвал у англичан искреннее возмущение. Явно выраженное в лицах британцев неудовольствие развеселило Амануллу-хана, который специально подослал к обособленно стоящим англичанам своего придворного сплетника. Это и понятно, ведь он просто не переносил их чуть-чуть прикрытой снисходительности по отношению ко всему афганскому. Обычно Аманулла злился, видя раздувающихся от важности британцев, манеры которых выдавали презрение господ, не стесняющих себя в присутствии людей низшей расы, и когда настроение британцев по каким-то причинам портилось, он испытывал радостное удовлетворение. Вот и сегодня, видя плохо скрываемое раздражение британского посла после официального и довольно холодного разговора с ним, а также плохо скрываемого возмущения его подчиненных, повелитель с чувством полного удовлетворения откинулся на спинку трона.

Аманулле-хану было намного проще общаться с русским посланником, который был естественнее, живее, чем европейцы. Он вспомнил, как незадолго до прибытия англичанина советский посланник в Кабуле Леонид Николаевич Старк сообщил ему радостную весть о том, что советское руководство положительно решило его просьбу о дружественном визите в Советский Союз в ходе предстоящего европейского турне. Но самое важное советский посол сообщил ему по секрету — через несколько месяцев в Кабул прибудет авиаэскадрилья, в составе которой будут не только советские авиаторы-инструкторы, но и афганские летчики, которых русские к тому времени обещают научить не только летать на самолетах, но и разбираться в технике. Это воспоминание вызвало у повелителя прилив радости и силы. Незаметно потянувшись, он с интересом окинул взглядом дворцовую площадь. Людское море шумело и переливалось в ожидании интересного зрелища.

Видя, что все гости собрались, Аманулла-хан скептически посмотрел на застывшего в ожидании команды турецкого генерала — начальника военного училища. Он прекрасно понимал, что не место этому преждевременно растолстевшему, своенравному генералу в военном училище. Но где найдешь лучше?

Аманулла-хан осознавал, что отсутствие европейского образования мешало ему найти достойных учителей и мастеров, которые были бы сподвижниками реформ. Будущую элиту афганской армии пестовали все те же старые дворцовые дядьки, хитрые муллы, мелкие чиновники министерства иностранных дел, которые когда-то обучали и его — владыку Афганистана. Правда, теперь они должны были уместить в черепа маленьких афганцев еще и европейскую мудрость.

Аманулла-хан нетерпеливо махнул рукой. Генерал подал громогласную команду. Среди наступившей тишины раздались счет: раз-два-три, раз-два-три — и несогласованный топот сотен ног.

Одеревеневшие от сознания значимости действа перед глазами великого эмира, дергаясь невпопад музыке, словно марионетки, шли церемониальным маршем юноши в толстых, цвета хаки, тесных и жарких мундирах.

По команде генерала курсанты остановились, повернувшись лицом к эмиру и его двору, и застыли по стойке «смирно».

Проверяющий придворный чиновник, получив разрешение эмира, начал экзамен, вызывая по очереди трепещущих в волнении будущих офицеров. Первым вышел курсант высокого роста. Рука его была намертво приклеена к козырьку, не сгибающиеся ноги выбрасывались вперед словно палки. Подойдя к проверяющему, он стал перед ним по стойке «смирно». От благоговейного ужаса перед чиновником он забыл заученный накануне урок.

И только получив незаметный для экзаменатора подзатыльник, юноша выдал изумленному миру заученную наизусть речь о просвещении, недосягаемом величии ислама, неотомщенной мусульманской крови, пролитой во имя ислама и ожидающей возмездия. Все это он старательно выкрикивал громким голосом, однообразно, без всякого смысла и выражения.

Менялись юноши, менялось содержание их заученных наизусть речей. Единственное, что торжествовало на площади, — это всезаглушающий крик выпускников. Лица будущих офицеров словно слились в единообразный, кричащий рот, со скоростью пулемета выпускающий бездумные и высокопарные хвальбы. Двор с большим удовлетворением внимал всему этому действу и восторженно рукоплескал.

Эмир, видя, что молодые люди — олицетворение его военных реформ — старательно выполняли строевые приемы и даже отвечали на вопросы экзаменаторов, неподдельно, искренне радовался этому.

Но одного лишь взгляда на ухмыляющегося английского посла, который, равнодушно поглядывая на развернувшееся действо, разговаривал с эмиром Бухары, старательно пряча свою двусмысленную улыбку, было достаточно Аманулле-хану, чтобы на смену восторгу и радости пришла щемящая тоска. Глядя на оживленно беседующих Хабарда и бухарского эмира, которого, после выдворения из Советской Бухары, он приютил в одном из своих загородных дворцов, Аманулла-хан в глубине души чувствовал, что последнее время что-то неладное творится в его государстве. Вкладывая все свои силы и средства в прогрессивную и необходимую, по его мнению, государственную реформу, он никак не хотел понять главного: большинство его нововведений ни народом, ни знатью, ни тем более духовенством не поддерживаются. Хуже того — саботируются самыми близкими его сановниками. Аманулла-хан понимал, что даже во многом зависящий от него эмир Бухары был противником реформ, более того, он поддерживал контакты с людьми, реакционно против него настроенных, но не желал об этом даже думать. «Все в воле Аллаха», — успокаивал он себя.

Пришло время молитвы, и торжество было прервано криками муэдзинов. Правоверные, расстелив на площади принесенные с собой коврики, все как один совершили полуденный намаз.

После молитвы экзамены продолжились. Юношей ожидали испытания по естественным наукам.

Два смышленых молодых человека, чуть возвышаясь над столом, уставленным колбами и пробирками, начали показывать химические опыты. Многочисленные зрители смотрели на них, как на фокусников. Все, что те совершали с разноцветными жидкостями и порошками, воспринималось присутствующими как чудо, и потому все следили за таинственными манипуляциями будущей военной аристократии с затаенным страхом и любопытством.

— Да поможет мне Аллах! — торжественно воскликнул один. — Соединяю две бесцветные жидкости и получается красная.

Отовсюду были слышны одобрительные восклицания седобородых мулл и восторженные реплики сладкоголосых, разодетых в парчовые халаты придворных.

За естествознанием — хоровое пение. После пения арифметика. Решения задач были заучены заранее и потому не вызывали у выпускников каких-то раздумий.

Потом выступили курсанты младших курсов. После прохождения строевым шагом они декламировали заученные на совесть длинные, сладкие мадригалы, воспевающие великого эмира и дела им свершенные. Напоследок — канат. При дворе эмира никакой праздник или смотр не обходился без игр и азарта.

Чиновники Двора и дипломатический корпус, с удовлетворением глядя на курсантов военного училища, не теряли время даром, они, словно на игрище, держали пари на будущих полководцев. На то, кто из них будет выпущен из стен училища по первому разряду, а кто по второму или даже третьему.

Возвращаясь в миссию посольства, уставший, но удовлетворенный проделанной работой Хабард с нескрываемой грустью сказал Эдвансу:

— В пылком и восторженном патриотическом угаре никто из присутствующих так и не заметил всех прелестей этого прекрасного, солнечного, весеннего дня, быть может, последнего праздничного, мирного дня в жизни Афганистана.

— Да, сэр! — поддержал посла Эдванс. — Как все-таки неисповедимы пути земных владык. В