угрожающей ей смертью: «Просто хочу минимизировать число смертей, за которые несу ответственность»[202]. Как любая девушка в ее возрасте, она мечтает о любви и понимании, и именно понимания, оказывается, добиться труднее всего. Даже любви легче. Почти случайно, в группе поддержки раковых больных, Хейзел встречает Огастуса (Гаса) Уотерса, однако их отношения сразу определены тем, что больны оба. У обоих подростков рак.

Болезнь часто вынуждает все время находиться в окружении тех, кто тоже болен и умирает. В группе поддержки для больных раком подростков колоссальная текучка – и со временем получается, что уже знаешь больше тех, кто умер, чем тех, кто еще жив. Проблема, конечно, не только в самом умирающем, но и в тех, кто его окружает. Родители, готовящиеся к смерти своего ребенка («Теперь меня никто не назовет мамой»), – да можно ли к такому подготовиться?[203] Здоровые норовят держаться подальше от больного, а оказавшись рядом, всегда немножко нервничают – о чем можно и о чем нельзя говорить в присутствии обреченного? Можно ли произносить само это слово «смерть»? Даже просто в качестве фигуры речи, как, например, подружка Хейзел:

– Неужели в них можно ходить? Умереть можно! – воскликнула она, но тут же осеклась и посмотрела на меня виновато, словно говорить о смерти в присутствии умирающего – преступление[204].

Сюжет книги строится вокруг исполнения страстного последнего желания умирающей девочки – она мечтает поехать в Амстердам, где живет ее любимый писатель. Подростковый возраст – пора первого серьезного философского осмысления жизни; поэтому общение Хейзел и Гаса состоит из длинных и чрезвычайно насыщенных философией разговоров. Недаром и в Амстердаме они живут в гостинице «Философ», где каждый номер носит имя какого-то мыслителя (им символически достаются Кьеркегор и Хайдеггер – помните «ангст», о котором мы уже говорили?). Героический поход в Музей Анны Франк и несколько трогательных любовных сцен в Амстердаме составляют кульминацию книги, после которой смерть все же настигает подростков.

Гас хорошо понимает, что такой смертью – «некрасивой» кончиной от болезни – не интересуются ни поэты, ни художники.

Если ты туда [в музей] сходишь, и я надеюсь, однажды ты туда сходишь, то увидишь множество изображений умерших. Ты увидишь Иисуса на кресте, и чувака, которого закололи в шею, и людей, умирающих в море или в бою, и целый парад мучеников, но НИ ОДНОГО РЕБЕНКА, УМЕРШЕГО ОТ РАКА. На картинах никто не склеивает ласты от чумы, оспы, желтой лихорадки, потому что в болезни нет славы. В такой смерти нет глубины и примера. В смерти нет чести, если умираешь ОТ чего-то[205].

Снова вспомним, что пишет о восприятии смерти Филипп Арьес: как по-разному в разные эпохи относились к смерти в бою и от болезни, какое огромное значение придавали смерти полководцев и политических лидеров, напрочь забывая о смерти простых людей и тем более детей. Только романтики девятнадцатого века начинают пристально вглядываться в смерть юных и описывать их предсмертные часы.

Все мы когда-нибудь умрем, а моя болезнь не такая уж мучительная, она незаметно и мягко сводит меня в могилу. Моя душа спокойна. Я не оставляю никого, кто бы сильно горевал обо мне: у меня есть только отец, но он недавно женился и не очень будет скучать. Я умираю молодой и потому избегну многих страданий. У меня нет тех способностей и талантов, которые помогают пробить себе дорогу в жизни[206].

Арьес подробно останавливается на идее смерти юного существа, на тяге к смерти, жажде избежать тягот жизни и сохранить невинность юности. Смерть тяжела лишь потому, что разлучает нас с теми, кого мы любим. Описывая смерть Эдгара Линтона, героя «Грозового перевала» (1847) Эмили Бронте, Арьес замечает, что в романтической смерти присутствуют два очень важных аспекта: это блаженство смерти и тема посмертного воссоединения близких. Двадцать первый век уже не находит ни один из этих аспектов ни романтическим, ни утешительным. От старой традиции осталось только одно: соединение несоединимого – любви и смерти. Они издавна тесно переплетаются в книгах (Ромео и Джульетта), легендах (Тристан и Изольда), а до этого – в мифах (Озирис и Изида – в египетских, Орфей и Эвридика – в греческих). Современные писатели тоже часто соединяют на первый взгляд несовместимое.

В романе «Виноваты звезды» смерть грозит обоим героям, и поначалу кажется, что первой, несомненно, уйдет Хейзел. Но это впечатление обманчиво. В литературе для взрослых подобный «перевертыш» мы встречаем, например, в романе Эриха Марии Ремарка «Жизнь взаймы» (1959); автомобилист-гонщик, рискующий жизнью каждый день, становится свидетелем смерти больной чахоткой подруги. А он-то был совершенно уверен, что ему суждено умереть первым. В романе Джона Грина первым уходит Гас, оставляя Хейзел наедине с его смертью и со своей болезнью: «Единственный, с кем я хотела говорить о смерти Огастуса Уотерса, был сам Огастус Уотерс»[207].

В паре «любовь – смерть» в подростковой литературе это не только болезнь, но и несчастный случай. В первой повести Грина «В поисках Аляски» (2005) – именно она немедленно принесла Грину известность, сразу поставив его в ряд авторов подростковых романов на очень серьезные темы, – центральным событием становится нелепая, случайная смерть девочки по имени Аляска. Это имя она придумала сама себе, с разрешения родителей-хиппи, еще в семь лет. Аляска разбилась на машине, когда посреди ночи в расстроенных чувствах уехала из школы-интерната. Импульсивная и бесшабашная, девочка еще и пьяна. На первом же повороте она врезается в грузовик и погибает.

Аляска – невероятно сложное и противоречивое существо, ее друзьям легко предположить самоубийство, даже если для него вроде бы нет никаких видимых оснований. Но обреченность, всегда чувствовавшаяся в Аляске, после ее гибели заставляет главного героя книги Толстячка-Майлза Холтера задуматься – а что, собственно, привязывает нас к жизни? Для этого он хочет разобраться, что же случилось: можно ли было предотвратить смерть Аляски или это еще одна неизбежная потеря, как прежде смерть ее мамы – которую Аляске, тогда еще маленькой, не удалось спасти. Об этом Майлз знает из рассказа самой Аляски. Ей было только восемь лет, и она ничем не могла помочь и даже неотложку не вызвала – испугалась. Но от того, что она – тогда – была малышкой, чувство вины – сейчас – никак не уменьшается.

Я вдруг представил, как Аляска тогда себя чувствовала – крайне беспомощной, ведь ей даже не пришло в голову сделать то единственное, что она могла: вызвать скорую.